— Я жду ответа на мой вопрос.

Она чувствовала, как в ней нарастает гнев. На душе было скверно, ее охватывало омерзение. Алекса попыталась пройти мимо него, но он схватил ее за плечо.

— Я тебя о чем-то спросил.

Его властный тон вывел ее из себя. Потеряв самообладание и не думая о последствиях, она резко спросила его:

— Ты педераст?

Несколько секунд он смотрел на нее не мигая. Казалось, вопрос не привел его в ярость и не оскорбил. Ей начало казаться, что задать ему прямо в лоб этот вопрос было ошибкой, — она не знала, что, собственно, ожидала: что он будет отрицать? Что он будет просить ее о прошении? Что он пообещает измениться или отпустит ее?

Ганс Гюнтер не ответил на вопрос и отвернулся.

— Упакуй наши вещи, — сказал он минуту спустя. — В понедельник я должен явиться к моему новому командованию.

— Какому командованию? — растерянно спросила она.

— Первого армейского корпуса в Восточной Пруссии. Новым его не назовешь, я служил уже там перед переводом в Потсдам. Тогда, правда, часть стояла в Кенигсберге. На этот раз это будет Алленштайн. — Алекса оставалась безмолвной, и он спросил громче: — Ты что, не понимаешь? Меня перевели.

«Наверняка этот перевод связан с показаниями капрала», — подумала Алекса.

— Я не поеду с тобой, — сказала она.

Казалось, он был озадачен.

— Ты не поедешь? — Он подошел к ней вплотную. — Еще как поедешь.

— Ты не можешь меня заставить.

— А это и не нужно, ты придешь в себя и сделаешь, что тебе сказано. — Внезапно он, покраснев, заорал на нее: — Ты моя жена! Ты поедешь как миленькая, и неважно, куда меня переведут, понятно?

Она смотрела на него, не понимая, отчего этот взрыв? Было ли причиной мужское тщеславие? Ревность? Гнев, вызванный ее отказом?

— Зачем я тебе нужна? Ты же не любишь меня. — Слезы выступили у нее на глазах. Его перевод был для нее неожиданностью; она потеряла остаток самообладания, которое у нее еще оставалось.

Он в гневе поднял руки.

— О господи! Любовь! Ни о чем другом вы, бабы, не можете говорить. Так вот, если ты до сих пор этого не знала — есть кое-что гораздо важнее, чем любовь.

— И что же, например?

— Долг. Мой долг по отношению к тебе и твой — ко мне.

— Ты меня действительно любил, Ганс Гюнтер?

— Разве я на тебе не женился?

— Да. Но зачем?

— Что за дурацкий вопрос. Если ты после четырех лет замужества не знаешь зачем, ты этого никогда не узнаешь.

Его голос звучал теперь однотонно и бесчувственно. Только теперь она заметила круги под его глазами. Снова между ними возникла невидимая стена, которую он воздвигал всякий раз, когда она пыталась с ним говорить как супруга с супругом. Но на этот раз ему не ускользнуть.

— Я с некоторых пор поняла, что наш брак не такой, каким он должен быть. Что-то не так. И я прошу тебя сказать мне правду. Ты действительно… ты на самом деле… тот, о чем утверждал капрал? Ты… ах, я не могу это произнести.

Он смотрел на нее безжизненным, невидящим взглядом.

— Об этом ты еще узнаешь.

— Когда? Как?

— Когда мое дело будет слушаться в суде чести.

— Почему в суде чести?

— Ты думаешь, я позволю себе судиться с каким-то шантажистом в гражданском суде? Я, в конце концов, прусский офицер!

— И Зоммер тот самый шантажист? Он вообще-то давал показания под присягой. Это никак нельзя назвать шантажом.

— Нет, это была месть. Он хотел заполучить с меня тысячу марок, но я это дело отверг. Я полагаю, что полностью ответил на твой вопрос.

— И напрасно. С чего это он стал бы требовать с тебя деньги? Для этого у него должны были быть какие-то основания.

— Он жаден до денег, это вполне достаточное основание.

— Почему же он обратился именно к тебе?

— Потому что имеется заговор, и определенные люди хотят погубить репутацию полка, полка лейб-гвардии Его Величества. Я отказался дать капралу Зоммеру деньги за его молчание, и тогда он нашел кого-то, кто заплатил ему за то, чтобы он заговорил.

— О чем же он должен был молчать? Разве он что-то знал о тебе, Ганс Гюнтер?

Он на секунду задумался и позвонил горничной.

— Что это значит? — удивленно спросила Алекса.

— У меня был тяжелый день, и я хотел бы пораньше поужинать и пойти спать.

В кабинет вошла Лотта, и ее такое быстрое появление вселило в Алексу уверенность, что девица подслушивала под дверью.

— Скажите Анне, что мы ужинаем сегодня раньше, — приказал Ганс Гюнтер.

— Простите, а когда, господин майор?

— Прямо сейчас.

— Нужно будет немножко подождать, господин майор. Если бы господин майор, придя домой, сразу предупредил бы…

— Если через пять минут ужин не будет на столе, я вышвырну вас обеих.

Лотта сделала неуклюжий книксен, трепеща от взгляда его голубых, сверкающих, как цветное стекло, глаз.

— Да, господин майор, прямо сейчас… — и выскочила из комнаты.

Алекса чувствовала, как по ней струится пот, на ней до сих пор была наглухо застегнутая тяжелая шуба. Она еще раз попыталась получить ответ на свой вопрос.

— Ты никогда не рассказывал, что тебя приглашали на виллу Хохенау. И к Линару тоже.

Он посмотрел на нее с холодной яростью.

— Моя жена, стало быть, уже в компании шантажистов. А сейчас выслушай, что я тебе скажу. Я скорее прикончу тебя, чем позволю уйти. Своими собственными руками я задушу тебя. И насчет капрала Зоммера: чтобы я больше не слышал ни слова об этом.

Лотта между тем внесла поднос.

— На меня накрывать не нужно, — сказала Алекса.

Лотта скорчила гримасу.

— Об этом вы могли бы сказать сразу. — Она украдкой посмотрела на майора, чтобы проверить, как он реагирует на такое нахальство, и, заметив, что он сделал вид, что ничего не слышал, на этом не остановилась: — Никогда не знаешь, чего ждать в этом доме.

Алекса, у которой не было сил еще и с горничной ругаться, побрела в спальню и сбросила наконец шубу. Она сняла пеньюар и обрызгала себя туалетной водой с головы до ног. Не надевая ночной сорочки, она юркнула под одеяло. Льняное белье приятно холодило кожу. Ее слегка знобило, но не оттого, что ей стало холодно. Она чувствовала себя глубоко несчастной «Что же я делаю?» — подумала она.

Она лежала в темноте. Неизвестно, сколько прошло времени, пока она не услышала, как пришел муж. Он включил ночник и разделся. С закрытыми глазами она следовала каждому шагу этого медленного методичного ритуала: содержимое карманов — на ночную тумбочку; китель — на спинку стула; брюки — на вешалку; кальсоны и носки, сложив аккуратно, — на стул; сапоги — за дверь, для утренней чистки денщиком.

Затем по ритуалу должно последовать любование своим телом перед зеркалом, но на этот раз оно отпало. Сердце Алексы забилось, когда он лег к ней в постель. Он собирается ее задушить? Эта мысль не испугала, а, скорее, воодушевила ее. Все лучше, чем его равнодушие. Она что-то для него значит, если он способен на такое. Она лежала не двигаясь, зарыв лицо в подушку. Он пробрался к ней под одеяло. Она содрогнулась, когда почувствовала его обнаженное тело. Он обнимал ее, его сухие горячие губы осыпали поцелуями ее лицо, шею и грудь, его ноги сжимали ее как тиски. С удивлением она подумала, что его влечет к ней не злость, а желание обладать ею. Уже достаточно давно этого не случалось.

— Ты не оставишь меня? — прошептал он ей на ухо. — Обещай мне. Скажи мне. Я хочу, чтобы ты сказала мне это. — Его шепот был настойчив, почти умоляющим, покорным, как никогда прежде. Его нежности становились смелее, настойчивей, как будто он пытался убедиться, что она не просто отдается, а отвечает его призыву. Он обладал ею в этот раз именно так, как она всегда этого хотела. Но Алекса была слишком растерянна и застигнута врасплох, чтобы отвечать на его страсть. Ее бил озноб в его объятиях, и в голове постоянно крутилась мысль о словах Зоммера. «Поклянись, что ты не бросишь меня! — взывал он к ней. — Поклянись памятью твоей матери, перед твоей бессмертной душой! Поклянись, что ты никогда не будешь принадлежать другому. Только мне. Я хочу тебя, Алекса, ты нужна мне, я не могу жить без тебя. Никогда не оставляй меня. Я покончу с собой, если ты уйдешь».