— Ах, еще что. Давайте не будем утомлять генерала историями о прислуге. Как вам понравилась Мельба в «Сомнамбуле»? Мне кажется, ее лучшие дни позади. Или это от того, что она меня оставляет равнодушной? Патти я слушала один-единственный раз, семь лет назад. Для оперной певицы она была уже довольно стара, но как актриса была непревзойденной.

— Второй Патти нам уже не пережить, — согласился генерал. — Хотя выступать на публике ей уже не стоит. Мы должны помнить о ней, какой она была в лучшие годы. Да, таковы женщины. С поражением они никогда не хотят смириться, неважно, что было тому причиной — возраст, болезнь или мужчины. Я всегда говорю: не мы сильный пол, а женщины.

На обратном пути в Берлин Николас твердо решил держаться впредь от салона Годенхаузенов подальше. Критика Годенхаузена способностей Алексы как хозяйки дома еще больше усилила тлеющую в нем антипатию к майору. И его выпады против евреев разозлили Николаса. Еще пару таких инцидентов, и он будет вынужден или оскорбить майора, или дать ему пощечину. Естественно, это вызовет скандал, а возможно, приведет и к дуэли. В любом случае Алекса была бы скомпрометирована. День спустя он сделал обязательный ответный визит с благодарностью, это означало, что он только отдал свою визитную карточку.

На праздники почти половина сотрудников посольства уехали в отпуск, и Николас, который оставался в Берлине, был поэтому не так занят, как обычно.

В свободные часы он занялся покупкой рождественских подарков для детей своих друзей, для родственников и для старых заслуженных работников в Вене и Шаркани. Это хотя бы как-то отвлекало его от мысли об Алексе. Когда в январе в Берлине разразился проходивший обычно с показным преувеличенным весельем карнавал, воспоминания о неприятном визите к Годенхаузенам почти улетучились. Николас получил билеты в Королевскую оперу на гала-концерт в честь королевской четы из Вюртемберга и взял Митци с собой. По этому случаю еще за день до концерта она совсем потеряла голову. Посчитав, что у нее из ее вечерних платьев ни одно не годится, она истратила почти целый месячный гонорар на модное платье из Парижа, разработанное для «современной дамы»: с тонкой как тростинка, гибкой, длинноногой фигуркой, некой смеси Клеопатры и Джульетты с капелькой Эмили Панкхорст. [12]Это было платье, которое ей вообще не шло. Она была вовсе не femme fatale, [13]а, напротив, Митци Хан из Медлинга под Веной, и в ней было скрыто ровно столько же тайны, сколько в клецках со сливами.

Николас должен был забрать ее из «Централь-отеля», и, когда он увидел ее спускавшейся по лестнице в этой парижской роскоши с веером и перчатками выше локтей, он не смог, как ни старался, удержаться от смеха.

Так как в своем тщеславии Митци всегда стремилась выглядеть светской дамой, она показалась ему как никогда забавной и где-то даже трогательной. Хотя она выбрала для себя сцену, ее идеалом была не Элеонора Дузе или Сара Бернар, а, напротив, княгиня Меттерних, задававшая тон в венском свете. Николас чувствовал, что он увлечен ею в этот вечер сильней, чем когда бы то ни было, да, он был прямо-таки влюблен в нее.

— Ты выглядишь просто прелестно, мой ангел, абсолютно обворожительно! — сказал Николас.

— Не слишком вызывающе? — неуверенно спросила она.

— Для вечера в Опере? Дорогая, об этом нет и речи!

Присутствовал весь двор, и, как водится в таких случаях, во фраках и при орденах. Кайзер только что оправился от легкого насморка и приказал, чтобы в зале было как следует натоплено, и так получилось, что в центре Берлина, где еще после обеда шел снег, образовался маленький кусочек Сахары.

По случаю приезда королевской четы было предписано давать «Летучего голландца» Вагнера, и, когда после первого акта зрители в партере встали, одетые в белые перчатки руки дам мгновенно привели в движение вееры, что напомнило Николасу взлет голубей в Венеции на площади Св. Марка, когда начинали звонить колокола.

Николас с Митци также вышли из своей ложи. Когда они прогуливались в фойе, Николас неожиданно увидел перед собой Алексу, которая протянула ему, улыбаясь, одетую в перчатку правую руку. Он взял ее руку, повернул и запечатлел поцелуй выше последней кнопки.

— Как хорошо, что я вас случайно встретила, Ники. Девятого числа у нас намечается ужин с танцами. Приглашения уже разосланы, но я очень, очень прошу вас этот вечер ничем другим не занимать, а если вы уже кому-то пообещали, ради меня откажите, пожалуйста. Только не говорите нет, иначе я расстроюсь. — Она говорила запыхавшись и очень настойчиво. Он все еще держал ее руку.

— Разумеется, я приду.

Тут он почувствовал толчок. Он совершенно позабыл о Митци и поспешил исправить свою оплошность.

— Позвольте познакомить вас с Митци Хан, Алекса. Митци, это моя свояченица, баронесса Годенхаузен.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Алексы, подняв голову, она холодно взглянула на стоящую перед нею молодую женщину.

— Благодарю, Николас. Меня совершенно не интересует знакомство с этой дамой. — Она повернулась и мгновенно исчезла в толпе зрителей. Николас обескураженно смотрел ей вслед, не находя слов. Митци, остолбенев, стояла в растерянности. Опустив наконец протянутую для знакомства руку, она посмотрела на Николаса.

— Отчего? Отчего она так? — жалобным голосом тихо спросила она.

Вечер был испорчен. Непростительное поведение Алексы рассердило Николаса, но одновременно он был и в недоумении. Ему стало ясно, что поразительное сходство ее с Беатой было чисто внешним. Беата никогда и ни при каких обстоятельствах не унизила бы такую безобидную девушку, как Митци, и вообще никого бы так не обидела. Нет, Алекса фон Годенхаузен вовсе не была перевоплощением Беаты.

Приглашение на бал от Годенхаузенов пришло на следующий день, и Николас отправил короткую записку, в которой объяснил, что приглашение, к сожалению, принять не может.

Митии тяжело переживала инцидент в Опере, несколько дней она была подавленной, но вскоре вновь обрела свойственную ей уравновешенность. Аплодисменты публики и предложение продлить контракт на следующий сезон в «Зимнем саду» также способствовали этому.

Несколько дней спустя, в среду, Николас был дома один и отвечал на письма, с ответами на которые он давно задержался. У его экономки вторая половина дня была свободной, его ординарец, сельский парень из венгерской глубинки, глушил тоску по родине где-нибудь в одной из пивнушек, которых было великое множество вокруг Александрплац.

Часы на соборе пробили пять, и Николас подумал, что через час они должны встретиться с Митци в кафе «Виктория». Внизу раздался звонок, но у Николаса не было никакого желания идти открывать. Наверное, кто-нибудь из молодых людей из посольства, у которых было слишком много свободного времени и которые пропадали от скуки в этом чужом и негостеприимном городе. Но внизу продолжали настойчиво звонить, и он нехотя пошел к двери. За дверью стояла Алекса, в каракулевой шубке, со шляпкой на голове и густой вуалью на лице. В руках у нее был конверт, который она, не говоря ни слова, отдала ему в руки.

Николас остолбенело смотрел на нее.

— Вы не хотите зайти?

— Я не думала, что вы сами подойдете к двери. Я только хотела… оставить это письмо. Пожалуйста, возьмите его.

Он был настолько растерян, что выронил письмо. Алекса повернулась и пошла к выходу. Совершенно сбитый с толку, он устремился за ней.

— Оставьте меня! — воскликнула она, когда Николас догнал ее. — Я не хотела… — Она замолчала, и видно было, что готова разразиться слезами.

Николас крепко держал ее руку.

— Вы замерзли, вам холодно. Давайте зайдем, здесь мы не сможем поговорить.

Не отпуская ее руки, он наклонился за письмом. Николас провел ее в салон, в котором было тепло и уютно. Он помог ей снять шубку и заметил, что она дрожит.