В этом маленьком, претенциозном, осторожном рамат-ганском обществе я хорошо себя чувствовал только в миланской семье выходцев из Греции. У них не было детей, и они принимали под свое крыло любого молодого человека, нуждавшегося в постоянном или временном убежище. За их столом, даже тогда, когда скромный бюджет заставлял их урезать порции, я всегда утолял свой голод, не стесняясь этого. В их доме я научился не только понимать, что полученная пища — благословение, но и ценить это благословение. Здесь я провел наименее грустные отпуска из школы и армии, здесь я давал волю своим мечтам, надеждам и печалям, не боясь быть осмеянным, здесь меня всегда ждали удобная кровать, горячий душ и чистое полотенце. Только те, кто познал муки голода, кто оказался вырванным из своей социальной среды, кому приходилось стыдиться своей грязной рубашки, находясь среди хорошо одетых людей, кто знает, что такое бессонные ночи на кровати без матраса и простыни, кто замерзал зимой под ледяным душем, кто испытывал жажду под палящим солнцем, — только тот и может оценить гостеприимство без ограничений и понять долгую обиду за неоказанную помощь, обиду в моем случае несправедливую, потому что я из гордости и застенчивости помощи не просил.

Дом этой греко-итальянской семьи был построен на небольшом холме, теперь уже полностью поглощенном бетоном городских кварталов, на вершине которого еще долгие годы гордо вздымалось шелковичное дерево. Сидя в тени его ветвей в жару летней субботы, я часто видел странного субъекта, пересекавшего улицу, чтобы войти в деревянный барак, используемый под синагогу. Это был молодой человек лет двадцати с небольшим, высокий и загорелый. У него были длинные, до плеч, волосы, и одет он был в длинную грязную белую рубаху и обтрепанные брюки. Его в насмешку называли «Мессией» из-за голубых водянистых глаз, устремленных в бесконечность, и странного поведения, делавшего его похожим на безобидного лунатика. Однажды во время войны он исчез. Кое-кто говорил, что он был арестован британскими властями как опасный террорист, другие — что его направили в сумасшедший дом. В любом случае, пока он еще бродил по улицам Рамат-Гана, меня тянуло к нему с какой-то необъяснимой силой.

Он явно был сумасшедшим. Но его сумасшествие было того типа, что в различных формах было распространено среди многих евреев Палестины и циркулировало в их венах, как коллективный наркотик. Как и они, «Мессия» был, похоже, охвачен манией апокалипсиса. Война, разрывавшая мир на части, виделась ему войной Гога и Магога. Еврейская трагедия, масштабы ужасов которой еще не были известны, представлялась Божьей карой за осквернение евреями своих душ путем поклонения политическим и социальным идолам Европы. Белая книга, посредством которой англичане закрыли дверь перед еврейской иммиграцией и пытались положить конец надеждам сионистского движения, была сатанинским измышлением и в то же время предупреждением евреям свыше: не сходите с пути, предписанного вам на горе Синай, не поддавайтесь соблазнам чужих народов, не полагайтесь на свою гордую политическую смелость, а уповайте только на Провидение. Что бы ни случилось, проповедовал он, Эрец-Исраэль, Земля Израиля, всегда останется мостом, от которого «Бог никогда не отвернет Своего взора». Верующие евреи, которые, по его словам, являются «личными телохранителями Царя Вселенной, да будет благословенно Его имя», выдержат все испытания и удостоятся стать свидетелями великих чудес. Англия была для него последним, окончательным Римом, «нечистым животным, которому суждено погибнуть». Арабы — братом-врагом. Евреи должны воевать с ними, но не из ненависти, а из понимания таинственной судьбы, предписанной на небесах, связывающей навечно потомков Исаака и Исмаила, Иакова и Эсава. В каждом поколении евреи и арабы будут воевать за общее наследство, что сделает трудным, если не невозможным, их сосуществование на одной земле.

Сидя на шаткой скамейке с облупившейся краской спиной к покрытой рубероидом стене синагоги, «Мессия» бросался в рассуждения по поводу мировой политики, всегда начиная с какой-нибудь казуистической проблемы Талмуда — к примеру, можно ли завязать шнурок в субботу, пользуясь обеими руками. От этой, для меня абсолютно нереальной, проблемы он переходил к дискуссии о долге человека перед животным или о степени ответственности граждан перед государством, зачастую аргументируя свой тезис заменой слога в слове, взятом из Библии. На меня он производил впечатление политического заговорщика под маской дервиша или ученика пророков. Его напряженное лицо, окутанное густой черной бородой, бледнело, когда он развивал свои идеи, и казалось, будто вся его кровь и вся энергия его мышц концентрировалась в невидимой точке его внутренней страсти. Он прищуривал свои глаза с длинными ресницами до щелочки, а из его зрачков вырывался резкий маниакальный свет, более выразительный и пугающий, чем любые слова. Это был взгляд одержимого, измученного человека, который не имея связи с окружающим миром и в то же время полностью сознавал его существование и всем сердцем участвовал в происходящем. Мир, в котором телесная и духовная субстанции, как объяснял «Мессия», таинственным образом связаны и сверху, и снизу с субстанциями других миров, отличных от нашего, но не менее устойчивых. Человек — это точка скрещения всех этих невидимых узлов, определяющих все сущее. Человек может существовать лишь потому, что Божественное неким образом ушло в Себя и «оставило пространство» для Своих творений. Только через много лет я понял, что «Мессия» черпал свои теории из каббалы. Но то, что я видел, были струйки древней эзотерической еврейской мысли, льющейся на семена политического мессианизма, которые со временем взойдут и покроют поле светского социалистического сионизма.

В те первые годы войны у евреев не было политических достижений, которые бы оправдывали минимальный оптимизм. Казалось, всё в Европе и в Палестине воевало против основания Еврейского национального дома. Естественно, что в таком политизированном обществе, как ишув (еврейское общество в Палестине), начали циркулировать идеи национального религиозного мистицизма, которые через сорок лет открыто подвергнут сомнению правомочность светского сионизма.

Я, конечно, никогда не думал о такой возможности. Не понимал я и значения газетных новостей, относившихся к деятельности «евреев-фанатиков». Эти евреи, как утверждали газеты, были готовы сотрудничать с нацистами, чтобы сломить британский мандат, потому что он цинично закрыл двери Палестины перед еврейскими беженцами, которые пытались спасти свои жизни. Я не понимал, почему «религиозные безумцы» объединялись, по словам газет, со «светскими бандитами» в неподчинении сионистским национальным институциям и ввергались в «безумный и безответственный» терроризм против британских властей и арабов. Но на самом деле все это меня очень мало волновало. Таким образом, когда в 1942-м, уже год отслужив в армии, я прочитал, что некий Авраам Штерн [69], студент Еврейского университета в Иерусалиме, был убит англичанами после совершения им целого ряда бандитских актов, я не обратил на это никакого внимания. Я никак не связывал это сообщение, казавшееся мне репортажем об обычной уголовщине, с тем еврейским движением Сопротивления, которое через несколько лет потрясет основы британской власти в Палестине.

Возможно, «Мессия» был как-то связан с одной из этих секретных организаций; когда он внезапно исчез, о нем говорили странные вещи. Но ни эти слухи, ни политические идеи, которые он проповедовал в маленькой рамат-ганской синагоге, не оказали на меня никакого влияния. Заинтересовали меня только его теории об ангелах и злых духах, которых мы, согласно «Мессии», создаем своими возвышенными или приземленными мыслями и поступками. Иногда в тяжелом полусне я видел, испуганный и бессильный, яростные пляски жутких тварей, родившихся из моих фантазий, страхов и подавленных амбиций. Ангелов было мало, и они выглядели совсем слабыми, а черти, наоборот, оглушали своими пронзительными криками и обвинениями в трусости и безразличии к судьбам пылающего мира. Во время этих кошмаров мне казалось, что я витаю в воздухе над морем слез, полным сгустков крови, и эти сгустки вдруг превращались в фигуры из папье-маше, подобные иллюстрациям Гюстава Доре к дантовскому «Аду», которые мой отец держал запертыми в своей библиотеке. Ведомый ангелами и преследуемый бесами, я витал, словно воздушный змей, над своим кошмаром, внезапно погружаясь в людской мир, представший передо мной как последовательность острых углов отточенных лезвий. Все те, кто просил моей помощи, поворачивались ко мне спиной, уходя прочь дисциплинированными колоннами к лабиринту верований и мнений, страстей и интересов, куда мне вход был заказан. Я видел плотные шеренги людей, проходивших мимо, не глядя в мою сторону, — моих бывших одноклассников, одетых в униформу «Молодых фашистов», и новых товарищей по кибуцу в британской военной форме. Я пытался окликнуть их по имени, но они, похоже, не слышали, а когда открывали рот, я не мог понять, что они выкрикивают. В одиноком ожидании стоял я, не зная почему. Затем вдруг я услышал обвиняющий голос «Мессии», который провозглашал, что исполнять восемьдесят процентов заповедей — все равно что не исполнять ни одной, а голосом инструктора из школы «Микве Исраэль» мне втолковывалось, что вступление в британскую армию является актом скрытой проституции, в то время как шофер, подобравший меня в тель-авивском порту, бормотал мне, что в политическом компромиссе нет спасения. Но это не был лишь вопрос ночных кошмаров. Для такого, как я, недавно прибывшего из мира компромиссов и социального конформизма, странное поведение «Мессии» и не столь экстравагантное, но не менее строго направленное поведение многих других казались спазматическими попытками ишува, еврейского общества в Палестине, подчинить мои мысли и действия жесткой дисциплине радикальной идеологии. Нигде это не было так справедливо, как на перекрестке бульвара Ротшильда и улицы Алленби в Тель-Авиве, где я иногда останавливался у киоска, чтобы выпить стакан апельсинового сока. Там можно было услышать громкие споры, доносившиеся с открытой террасы кафе «Атара». Это было место встречи хорошо одетых джентльменов и активистов Рабочей партии в рубашках с короткими рукавами. Они громогласно обсуждали грядущие судьбы мира по-польски, по-немецки, по-английски и на иврите, потягивая холодный кофе со взбитыми сливками, на который голодный студент вроде меня мог только поглядывать издалека. Эти люди знали все, предсказывали все на свете и имели готовый авторитетный, логичный ответ на любой вопрос. Все они были пророками и свои однозначные вердикты изрекали исходя из личных убеждений и собственного индивидуального невежества, даже и не думая прислушиваться к аргументам других.