Наши родители подходили с особой меркой — «Хорошо ли это для евреев?» — ко всему: к людям, к событиям. С этой точки зрения они оценивали и политику Маккензи Кинга [85], и розыгрыш кубка Стэнли, и землетрясение в Японии. К примеру: если Кубок Стэнли выиграют монреальские «Канадьен», то-то взбесятся торонтские англосаксы, а пока англичане и французы грызутся, им не до нас, — следовательно, для евреев хорошо, чтобы Кубок Стэнли выиграли «Канадьен».
Мы пребывали в убеждении, что распри между двумя канадскими культурами, английской и французской, нам только на пользу, при этом мы не хотели равняться ни на Англию, ни на Францию. Мы устремили свои взоры на Соединенные Штаты. Настоящую Америку.
Америка для нас — это были Рузвельт, Ешива-колледж [86], Макс Баер [87], пластинки Микки Каца [88], еврей в Верховном суде, «Джуиш дейли форвард» [89], Дубинский [90], миссис Нуссбаум [91]из «Проулка Аллен» и Грегори Пек [92], ну такой душка, в «Джентльменском соглашении». О чем говорить, в США еврею доверяют писать речи для президента. Родственники, съездившие в Америку, клялись, что в Бруклине своими ушами слышали, как полицейский говорил на идише. В Америке имелись и гостиницы в Катскиллских горах, и еврейские мыльные оперы по радио, и прежде всего этот край радостей земных — Флорида и Майами. В Монреале, если фабриканту было не по карману проводить каждую зиму в Майами, его не считали за человека.
Управляли нами из Оттавы, имела над нами власть и Британская корона, но столицей нашей был Нью-Йорк. Успех означал (и по сей день означает) признание в Нью-Йорке. Для боксера — матч в Мэдисон-сквер-гарден [93], для писателя или художника — хвалебные рецензии нью-йоркских критиков, дня делового человека — калифорнийский загар, для комиков — и сегодня — участие в программе Эда Салливана [94], для актеров — серьезную роль не на Стратфордском фестивале [95], а на Бродвее, еще лучше — главная роль в голливудском телевизионном сериале (скажем, как у Лорна Грина в «Золотом дне» [96]). «Их» Канада, Канада за пределами нашего мирка, интересовала нас постольку, поскольку она влияла на нашу жизнь. При всем при том мы стремились поразить гоев. Если их время от времени срез а ть — им это только на пользу. В результате, хотя мы втайне считали, что еврейскому мальчику не место на бейсбольном поле или боксерском ринге, нас радовали — и еще как! — успехи, к примеру, Кермита Китмана, полевого игрока «Монреаль ройялз», и мухача Макса Бергера.
Такие улицы, как улица Св. Урбана и Утремон, где жили нарождающийся средний класс и богачи, представляли собой почти замкнутый мирок. С гоями никаких отношений, если не считать деловых, у нас практически не было. И отнюдь не по причине болезненной замкнутости или дурацкой робости. В предвоенные годы в Канаде распоясались неофашистские группировки. В США действовали отец Кофлин [97], Линдберг [98]и другие. У нас — Адриан Аркан [99]. Приемы у них были примерно одинаковые. Я помню и свастики, и надписи «А bas les Juifs» [100], намалеванные на Лаврентийском шоссе. Имелись и пригороды, и гостиницы в горах, и загородные клубы, куда нас не очень-то допускали, и пляжи, где висели объявления «ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ДЛЯ ХРИСТИАН», и университетские квоты; время от времени на Парк-авеню случались и стычки на расовой почве. Демократия, призывавшая нас на свою защиту, была несовершенной и нас не жаловала. В Канаде — отрицать не приходится — нам жилось лучше, чем в Европе, тем не менее страна эта принадлежала им, а не нам.
В войну я был мальчишкой. Припоминаю плакаты в окнах табачных лавок: «У СТЕН ЕСТЬ УШИ», «ВРАГ — ПОВСЮДУ». В памяти встают мои родители, дядья и тетки, щелкающие по вечерам в пятницу орехи в ожидании, когда же эта парочка, лучшие друзья евреев, Рузвельт и Уолтер Уинчелл [101], кончат разговоры разговаривать и вступят в войну. Мы восхищались англичанами — вот уж кому храбрости не занимать стать, но больше надеялись на американскую морскую пехоту. Нам, взлелеянным Голливудом, представлялось, как парни, капля в каплю похожие на Джона Уэйна [102], Гейбла [103]и Роберта Тейлора [104], сокрушают немецкие «тигры»; Ноэль же Коуард [105], Лоуренс Оливье [106]и т. д. — они играли в выходящих один за другим английских фильмах о войне — были люди как люди со своими слабостями. Вот почему в день Перл-Харбора мы — правда, ненадолго — возликовали: война, что и говорить, внесла сумятицу в умы. В других странах наших родственников — их помнили лишь наши деды и бабки — убивали.
И тем не менее мы, ребята из ФСШ, разгуливавшие по улицам в кадетской форме, куда больше интересовались неслыханно порочными девчонками, ошивающимися около военных лагерей («Парню в форме у них отказа не будет, усек?»), о которых писал «Геральд». По правде говоря, кое-какие лишения выпали и на нашу долю. В войну запретили закупать американские комиксы: как я понимаю, из-за нехватки американской валюты. Поэтому нам приходилось покупать их из-под полы по четвертаку за штуку. Однако в том же газетном киоске мы приобретали и листок с изображением четырех свиней. Если свернуть листок, как указано, из свиных задов складывалась мерзкая рожа Гитлера. У дверей купермановских «Продуктов высшего качества», где постоянным покупателям отпускали сахар без талонов, мы выкрикивали «Куперман — спекулянт!» до тех пор, пока старик, размахивая метлой, не вылетал из магазина — тогда мы пускались наутек.
Война в Европе в значительной мере изменила жизнь монреальской еврейской общины. Начать хотя бы с того, что в Монреаль стали прибывать беженцы. Беженцы, в Англии интернированные как нежелательные иностранцы и высланные в Канаду, где их в конце концов отпускали на свободу, серьезно повлияли на нас. Думается, мы представляли себе беженцев как нищих хасидов, волочащих тяжелые узлы. Мы рвались им помочь, делали широкие жесты, но в ответ ожидали не просто благодарности, а чего-то большего. На поверку беженцы оказались по преимуществу немецкими и австрийскими евреями, куда более тонными, чем мы. Они, в отличие от наших дедушек и бабушек, были родом не из галицийских или российских местечек. Они не посматривали на Европу свысока, как наши, отнюдь нет. Напротив, нашу культуру они находили жалкой, наш город — захолустным, наших евреев — ограниченными. Мы были и сбиты с панталыку, и уязвлены. Но сильнее всего нас задело, я думаю, то, что беженцы говорили по-английски лучше многих из нас и к тому же имели наглость говорить между собой на ненавистном немецком. Многие из них не считали также нужным скрывать, что для них Канада — всего-навсего затхлая провинция, где можно перекантоваться, пока не получишь американскую визу. Вследствие чего у нас, истинных канадцев, они не пользовались расположением.
