О, бедные российские воспеватели горна и молота! Они славословят царевококшайскую комячейку, которая в сотрудничестве с комсомолом, укомом и исполкомом в каких-нибудь три воскресника коллективно сконструировала две пары клещей и вычистила полфунта ржавых гвоздей! Они и во сне не видывали такой работы, как здесь, на полуумершей бельфастской верфи! О, скорбноглавые российские футуристы и урбанисты — единственный контингент, навербованный воистину „от сохи“! Что видали они, кроме тихого Замоскворечья да идиллической речки Смородинки, той самой, у которой Илья Муромец сиднем сидел тридцать три года!»

Этот последний абзац стал впоследствии одной из причин разрыва Ходасевича с Горьким. Пока этот разрыв ничто не предвещало. Писатели активно переписывались, и Горький вновь и вновь звал Ходасевича и Берберову в Сорренто. Ходасевич ответил, что приехать-то он рад, но лишь в случае, если Горький приютит их с Ниной у себя на вилле: денег на гостиницу нет и заработать их в Италии негде. Получив положительный ответ, по окончании срока «санаторной» жизни в Белфасте Владислав Фелицианович и Нина Николаевна, проведя шесть дней в Париже по паспортным делам и полтора дня в Риме, где они встретились с Павлом Муратовым и разминулись с Вячеславом Ивановым, 8 октября 1924 года прибыли в Сорренто.

Горького они застали в момент, когда будущий «пролетарский классик» был в СССР «на положении человека опального». Эпопея с псевдоразрешением «Беседы» была в самом разгаре. Троцкий в одной из речей прямо назвал Горького «контрреволюционером»; ставки самого Троцкого были, правда, уже не так высоки — он явно проигрывал во внутрипартийной борьбе, но победивший триумвират включал прямых горьковских врагов, Зиновьева и Каменева (а с третьим членом его, Сталиным, у Горького не было вражды, но не было и дружбы; да и вообще в тот период Сталин был еще «темной лошадкой»). Из кремлевских насельников с Горьким переписывался только Рыков. И все же Горький с каждым месяцем все меньше был готов к полному разрыву с Москвой. При появлении у него в доме гостей из СССР, дипломатов и знатных иностранцев он с более или менее деланым энтузиазмом говорил о советских делах и свершениях. В обществе Ходасевича Алексей Максимович был более откровенен, не боялся поругивать «наших олухов». Вместе с Ходасевичем и Берберовой Горький и его домашние выпускали рисованный юмористический журнал «Соррентийская правда», пародировавший и советскую, и эмигрантскую прессу. Как вспоминал Ходасевич, «сотрудниками были Горький, Берберова и я. Ракицкий был иллюстратором, Максим переписчиком. Максима же мы избрали и редактором — ввиду его крайней литературной некомпетентности. И вот — Горький всеми способами старался его обмануть, подсовывая отрывки из старых своих вещей, выдавая их за неизданные. В этом и заключалось для него главное удовольствие, тогда как Максим увлекался изобличением его проделок» [585]. Среди опубликованных в этом домашнем самиздате произведений — стихотворное сочинение Горького «Мечта о мировом уюте», где были, между прочим, такие строки (написанные под маской «беспартийного Т. Опарина»):

Забавам, однако, подходил конец. В Сорренто все чаще наведывалась Екатерина Пешкова. В СССР заманивали Максима Пешкова, соблазняя его службой… на Лубянке. Добродушный и не лишенный способностей, но до крайности легкомысленный вечный юноша, которого «по-настоящему увлекали… лишь такие вещи, как теннис, мотоциклетка, коллекция марок, чтение уголовных романов, а в особенности цирк и синематограф, в котором старался он не пропустить ни одного бандитского фильма» [587], несколько стыдился своей соррентийской праздности и готов был принять предложение. Кремлю нужен был, конечно, не Максим, а его отец, которого таким образом хотели выманить из Италии. Тем временем Екатерина Павловна из Сорренто направлялась в Прагу — по заданию Кремля она должна была обрабатывать колеблющуюся часть эмигрантов, внушая им «возвращенческие» настроения. Как раз подходил к концу трехлетний срок, на который формально были высланы в 1922 году антибольшевистски настроенные интеллектуалы: если бы кто-то из них начал ходатайствовать о въезде в СССР, это внесло бы раскол и разброд в ряды эмиграции. Общая цель была неизменна: часть «бывших», нужную в практических целях, перекупить или перековать,остальных уничтожить; но тактика все время менялась.

Быть свидетелем, а отчасти и невольным участником этих игр Ходасевичу не нравилось. Но это смягчалось милой соррентийской обстановкой, всякого рода невинными дурачествами, в которых участвовал и сам Дука, наездами старых друзей и знакомых — Муратова, Валентины Ходасевич. Единственной альтернативой был Париж, но ехать туда Ходасевич побаивался, точнее, стремился оттянуть отъезд до последнего дня. Как писал он 17 декабря 1924 года Гершензону, «„Русский“ Париж… все безнадежнее погрязает в чистейшем черносотенстве. Уже весной я пришелся там не весьма ко двору. Что же будет теперь, когда Н. А. Бердяев официально объединился с Коковцовым и они вместе строят „Сергиевское подворье“? (Сие следует понимать вполне буквально, отнюдь не метафорически.)» [588]. С другой стороны, именно той, теплой, «апельсиновой», дождливой итальянской зимой дверь в СССР перед Ходасевичем и Берберовой захлопнулась окончательно. Произошло это как будто случайно — и неслучайно в то же время.

Среди гостей Горького в Италии был и советский писатель Андрей Соболь. В ходе разговора с ним зашла речь о Семене Родове, о его положении и роли в СССР. Ходасевич уже многое знал о карьере своего бывшего ученика. Став председателем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), Родов со свойственной ему напористостью вел борьбу за привилегии для писателей, объявивших себя пролетарскими и признанных таковыми РАППом, против «эстетической критики», осмеливающейся судить пролетарских писателей по общей шкале. Писатели-«попутчики» и даже мало-мальски неортодоксальные коммунистические редакторы (такие, как Александр Воронский) ненавидели и боялись этого наглого и циничного человека. Сам Ходасевич не забыл его выходку в связи с «Тяжелой лирой». В ответ на рассказы Соболя о нынешней роли Родова Ходасевич вспомнил историю своего знакомства с будущим председателем ВАППа и решил изложить ее в виде статьи.

«Перед отсылкой статьи я прочел ее Горькому. <…> Велико же было мое удивление, когда Алексей Максимович, прослушав, сказал: „Разрешите мне приписать, что я присоединяюсь к вашим словам и ручаюсь за достоверность того, что вы пишете“. — „Позвольте, — возразил я, — ведь вы же не знаете Родова? Ведь это же будет неправда?“ — „Но я же васзнаю“, — ответил Горький. — „Нет, Алексей Максимович, это не дело“.

Сказав так, я тотчас пожалел об этом, потому что представил себе, каков был бы эффект, если бы горьковская „виза“ появилась под статьей, напечатанной в газете Керенского. Неприятно было и то, что он заметно огорчился и каким-то виноватым тоном попросил: „Тогда, по крайней мере, пометьте под статьей: ‘Сорренто’“. Я с радостью согласился, и статья „Господин Родов“ появилась в „Днях“ с этой пометкой» [589].

Прими Ходасевич предложение Горького, это могло бы в ту или иную сторону повлиять на дальнейшие события; скорее всего — лишь затянуло бы неизбежную развязку. Ходасевич сделал уже достаточно, чтобы по ту сторону границы к нему относились с подозрением. Теперь он ввязывался во внутрисоветский конфликт, шансов на победу в котором у него было немного.