Это письмо, черновик которого был случайно обнаружен в книге, приобретенной в букинистическом магазине, возможно, тоже осталось неотправленным.

О том, как все выглядело «с другой стороны», свидетельствует письмо Анны Чулковой Надежде Яковлевне, сестре бывшего мужа:

«Дорогая Надя!

Спасибо тебе, родная, за письмо: было страшно немножко. Теперь уже лучше, есть еще страх, но уже за другое — за Гареныша.

Не умею я писать писем, а тебе особенно — ведь ты строгая. Но все-таки попытаюсь рассказать, как было. Помнишь, еще весной между мной и Сашей были недоразумения? Потом, за границей, я вдруг почувствовала себя большой. Большой и приехала в Москву. А Саша все продолжал быть маленьким. Да еще ему дали новую игрушку — военную службу. Вот он и ушел с нею куда-то далеко от меня. А я осталась одна. Правда, было утешение — моя дружба с Владей. Помнишь, весной я не знала, куда пойти с моим горем, к тебе или к Владе? Мы давно были очень дружны. День ото дня Саша все дальше уходил от меня, а дружба с Владей — крепла. А вот как пришла и когда пришла любовь — не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком, и благодаря этому все гораздо проще и понятней. Наша старая дружба позволила нам узнать друг друга без прикрас, которыми всегда прикрываются влюбленные.

Все-таки перед уходом от Саши было у меня маленькое колебание: страшно, если Гарька будет голодать. Потом поняла, что гадко обманывать себя и Сашу даже из-за Гареныша.

Ведь мне еще только 25 лет! Неужели же я не найду возможности как-нибудь заработать деньги для Гарыси? Пока не кончу курсы, будет мне трудно. Гареныш сейчас у отца с Fräulein и чувствует себя хорошо. Я его почти каждый день вижу. Я сейчас живу в одной комнате с Владей и питаюсь ресторанной едой.

Мечтаю продать рояль и на эти деньги снять крошечную квартирку и купить кровать, стол и стулья и быть опять с Гаренышем.

На курсах много занятий.

Кроме того, помогаю Владе — выписываю ему стихи для какого-то сборника. Знаешь, даже согрешила сама: написала два стихотворения, конечно, очень нескладно. Еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье» [204].

Видимо, именно Анне Ивановне принадлежала инициатива в их сближении. Уйти от Александра Брюсова к Ходасевичу — это было с ее стороны поступком, требовавшим известной смелости. В конце концов, у Брюсовых были семейные капиталы, позволявшие более или менее безбедно жить всем детям Якова Кузьмича и их семьям. Но Анна Чулкова не просто рассчитывала только на себя. Она — полная противоположность Нине Петровской и подобным ей декадентским дамам — осваивала «земную» профессию и собиралась зарабатывать ею на жизнь. Тонкость и грация (но без «декадентщины») сочетались у нее с добротой и душевным здоровьем.

Стихи Анны Чулковой-Гренцион-Ходасевич сохранились, по меньшей мере четыре стихотворения: два были напечатаны в 1916 году в полтавском сборнике «Сад поэтов», рядом с Ахматовой, самим Ходасевичем и другими мэтрами, два других хранятся в ИМЛИ. Они не выказывают значительного таланта, но довольно грамотны. Вот одно из них:

Стихи из «Сада поэтов», написанные в период дружбы Анны Ивановны с молодыми футуристами, дружбы, которую Владислав Фелицианович не особенно одобрял, но которой тактично не препятствовал, несколько «левее» и расхлябаннее:

На еще более поздних стихах, которые Анна Ивановна читала в 1920 году другу семьи, Юлии Оболенской, уже лежал «сильный отпечаток Владислава». Стихи свои Анна Ходасевич подписывала «Софья Бекетова» — в память, быть может, реально существовавшей поэтессы Екатерины Бекетовой, тетки Блока. В частном собрании в Москве хранится, по сообщению Николая Богомолова [207], маленький сборничек, состоящий из нескольких стихотворений «Елисаветы Макшеевой» — женского alter egoХодасевича, и Софьи Бекетовой.

Первые месяцы жизни с Ходасевичем были трудны — не только из-за безденежья и тесноты. Как вспоминала Анна Ивановна, «нервы Влади были в очень плохом состоянии, у него были бессонницы и большая возбужденность к ночи». «Маленькая Хлоя», как называл в стихах Ходасевич Анну, стала не только верным другом и помощницей, но и сиделкой в дни частых болезней своего мужа.

А для него это смиренное счастье было, конечно, и результатом известного самоограничения, отречения. Еще точнее — оно означало поражение в символистской погоне за «исключительным». И — с другой стороны — непереносимость горькой свободы. С Анной Ходасевич позволил себе стать слабым, и неслучайно, говоря об этой любви, он полуиронически уподобляет себя Горацию, бежавшему с поля битвы и описавшему свое бегство в оде «К Помпею Вару» (вольно переведенной в 1835 году Пушкиным):

Другое дело, что и это отречение, и горацианский идеал «меры и грани» — это был лишь период в жизни поэта. Но период важный.

В меблированных комнатах Владислав Фелицианович и Анна Ивановна прожили недолго. Вскоре им удалось снять квартиру — сперва однокомнатную (у родственников первой жены, Торлецких, на Знаменке), позже, вероятно, более просторную (на Пятницкой улице, 49). «Гареныш» теперь жил с матерью и отчимом.