Эту дряньи ее отродье. Он не забыл слова австралийки, брошенные ему в переполненном вестибюле перед залом суда. Вас не должно быть здесь. Как вам не стыдно?Он смутился, потерял дар речи под ее ожесточенным напором. Его до сих пор жег стыд, но он точно знал, чтодолжен был тогда ответить. Ему следовало схватить эту дряньза волосы и крикнуть ей: «Это ты все устроила, ты втянула нас в эту историю. Ты — плохая мать». Манолис заметил поблизости официантку и стал громко барабанить пальцами по столу:

— Еще кофе?

Айша качнула головой:

— Нет, мне хватит.

— Гарри был не прав. Поступил неправильно. И он очень сожалеет… — Манолис выставил вперед ладонь, не давая ей перебить себя. — Но твоя подруга тоже хороша. Что ж она не смотрит за своим ребенком?

— Рози любит Хьюго.

— Почему не одергивает сына, когда он плохо себя ведет?

— Хьюго еще маленький, не понимает, что можно, а что нельзя.

Вот именно. В этом вся проблема. Он не понимает, что можно, что нельзя, потому что ему это не объясняли.

— Она — плохая, никудышная мать… — Теперь ему было плевать, он больше не хотел быть дипломатом, не хотел уговаривать Айшу. Он поражался ее слепоте. Она защищала того, кого нельзя было защитить. Эта безумная женщина Рози должна была сама призвать к порядку своего ребенка. А если не она, значит, ее муж-пьяница. Гарри не был святым, отнюдь, все это знали, но впервые после того инцидента Манолис понял, почувствовал, поверил в то, что его племянник не виноват.

Айша не смотрела на него.

— Ты придешь к Гарри и Сэнди на следующей неделе.

Она обратила на него изумленный взгляд. По губам ее скользнула удивленная вежливая улыбка.

— Нет.

— Придешь.

— Нет.

— Да. — Он будет настаивать, пока она не согласится. Он прав. Никогда в жизни он еще не был так абсолютно прав. На этот раз он заметил в ее глазах гневный огонь.

— Вы мне не отец.

Ему хотелось залепить ей пощечину. Выходит, все это ничего не значит — все эти годы взаимной симпатии, на протяжении которых они вместе смеялись, он защищал ее, заботился о ее детях, помогал ей и Гектору деньгами, тратил на них свое время? Выходит, любовь и семья для нее пустые слова? Все для нее ничто, кроме собственной гордости? Или она думает, что проявляет храбрость, выказывая ему неповиновение? Она, Гектор, все эти безумцы… они понятия не имеют, что такое мужество. Все преподнесено им на блюдечке, все, что они считают по праву своим. Она вон даже убеждена, что защитить подругу — это дело чести. Одна война, одна бомба, одно несчастье, и она потеряет голову от страха. Он для нее пустое место, потому что, как и все они, она законченная эгоистка. Она не знает жизни, считает, что важнее ее драмы нет ничего на белом свете. Чокнутые мусульмане правы. Бросить бы сейчас бомбу на это кафе и стереть их всех с лица земли. Ее красота, утонченность, образованность — все это пшик. В ней нет смирения, нет великодушия. Чудовища. Они вырастили нравственных уродов.

Манолис бросил на столик десятидолларовую купюру, проглотил остатки кофе и поднялся:

— Пойдем.

Она вскочила на ноги:

— Куда?

— Коула ждет нас дома.

Он пошел вперед, заставляя свои слабые ноги унести его как можно дальше от нее. За его спиной раздались ее быстрые шаги. Она окликнула его, он обернулся. С ключами в руках она стояла у своей машины на Хай-стрит.

— Передай Коуле, что я пошел по магазинам. — Он не хотел сейчас находиться в присутствии двух этих женщин. Он представил, какой будет реакция жены, когда она поймет, что он провалил свою миссию. Она обдаст его презрением. Это будет невыносимо. Старый дурак, болван. А он-то считал, что они его любят, уважают, прислушиваются к его мнению.

— Поехали.

Разбежалась.

— Пройдусь по магазинам.

Айша открыла дверцу машины:

— Маноли, извините.

Он повернулся к ней спиной и зашагал прочь. Слова легко срывались с ее языка, но они ничего не значили. У австралийцев «извините» — это слово-сорняк, они произносят его где ни попадя. Извините, извините, извините… Она ни в чем не раскаивается. А он-то надеялся, что она его любит, уважает. Годами лелеял в себе эту надежду. Ему хотелось отдубасить самого себя — за собственное тщеславие, за глупость. Прежде он никогда ни о чем ее не просил и теперь уж никогда ни о чем не попросит — она должна это знать. Извините.Он выплюнул это слово, словно отраву.

Он думал, что она его любит. Старый дурак.

Тебе повезло, Тимио, прошептал он на ветер, обращаясь к тени своего друга. Сколько еще мне ждать, пока смерть за мной придет?

В итоге он не пошел ни в торговый центр, ни в магазины на Хай-стрит. Он был не в настроении пялиться на витрины; его всего наизнанку выворачивало от обилия всех этих соблазнительных вещей. Он также предпочел бы не видеть лица своих соседей, пожилых греков и гречанок, устраивавших сходку у торгового центра, как некогда в молодости они собирались на деревенской площади. Он покинул свою чертову деревню сто лет назад, уплыл от нее за океан, но деревня приехала вместе с ним. Манолис свернул с Хай-стрит и переулками зашагал к вокзалу Мерри. На платформе, сразу же по выходе из вестибюля, стояла юная магометанка со спрятанными под платок волосами. На вид совсем ребенок, школьница. Глаза у нее так и бегали — видимо, она нервничала. Манолис улыбнулся девушке. Не следует ей торчать на платформе одной, в этот поздний час кто только не шляется. В ответ на его улыбку девушка потупила взор. Откуда б ни была она родом, она тоже привезла с собой свою деревню. Проходя мимо нее, он заглянул в вестибюль. Там девушка постарше, тоже в накинутом на голову платке, под которым прятались шокирующе оранжевые волосы, обнималась с каким-то худым юношей. Заметив его взгляд, она отстранилась от парня. Тот поднял голову и посмотрел на Манолиса — сначала со страхом, потом сердито.

— Какого фига тебе надо?

Девушка, рассмеявшись, вновь упала в его объятия. Парень на вид был совсем мальчишка, его белое веснушчатое лицо еще хранило отпечаток детства.

Качая головой, Манолис пошел дальше. Они обратились к нему на языке зла. Это не их вина. Сейчас время недобрых людей.

Девушка помладше проводила его взглядом. Он услышал, как она шикнула на своих друзей:

— Зачем вы его обругали? Он — никто, обычный старик.

Совершенно верно. Он — никто, просто старик. Ни родитель, ни дядя, ни старший брат, которых нужно бояться, от которых нужно прятаться. Манолис улыбнулся сам себе. Парень чуть штаны не обмочил: должно быть, принял его за отца девушки. Он сел на скамейку в конце платформы. Его нос уловил запах никотина: дети в вестибюле курили. Сам он не прикасался к сигаретам вот уже более двадцати лет, но бывали моменты, когда он скучал по старой привычке. Ожидание всегда порождало в нем желание закурить.

Он сошел с электрички в Северном Ричмонде. Никакого плана у него не было. Он знал одно: домой он идти не хочет. Он зашагал по Виктория-стрит. Казалось, что ни вывеска, то азиатский ресторан. Этот район Ричмонда принадлежал азиатам, а ведь когда-то здесь заправляли греки. Он шел по узкой улице, но не замечал ни мальчишек-азиатов, ни женщин-вьетнамок с продуктовыми тележками. Он перенесся в другое время. Он шагал мимо мясной лавки, принадлежавшей парню с Самоса, мимо закусочной, которой владела чета из Агриниона [115], мимо кафе, где в молодости он постоянно ошивался вместе с Тимиосом и Танассисом. Манолис тоскливо вздохнул. Ему вспомнился вечер, когда он проиграл всю свою получку. Явился домой, а Коула прогнала его и бежала за ним аж до самой Бридж-роуд, обзывая его всякими словами — мерзавцем, животным, ослом, жалким червяком. На ее крики соседи повыскакивали из домов и, стоя у своих калиток, стали их подначивать — мужчины поддерживали Манолиса, женщины подбадривали Коулу.