— Господи, ответь же девочке, — нетерпеливо сказала его жена. — В каких облаках ты витал?

— Прости, — тихо извинился он перед Афиной, оттягивая ворот рубашки. Дергаными движениями он расслабил узел на галстуке и глубоко вздохнул. Все еще смущенный, разволновавшийся, посмотрел на девочку: — Что ты спросила?

— Хотите что-нибудь выпить, дядя?

— Еще виски.

— Маноли? — В голосе Коулы слышалось предостережение.

Он проигнорировал жену. Господи, как ему хочется пива. Тупые, никчемные ритуалы. И все ради того, чтобы угодить их злобному Богу.

Танассис обнял его за плечи:

— Мы все стареем, Маноли, но не вздумай свихнуться, ясно?

Он был пьян к тому времени, когда Коула встала, прижимая к себе сумочку. Лицо ее было полно решимости: попробуй с ней поспорь.

— Параскеви, нам пора.

Пожилая женщина яростно замотала головой:

— Останьтесь, не уезжайте. — Параскеви глянула на Манолиса, предававшегося воспоминаниям вместе с мужчинами. Они смеялись какой-то шутке Стеллио. — Мано, скажи Коуле, что вы остаетесь.

Манолис бросил взгляд на жену и качнул головой. Сейчас она не потерпит возражений. Коула не любила водить машину, тем более ночью. Если он вынудит ее остаться, она не простит его за то, что он напился на поминках.

Он поднялся со стула:

— Нам пора.

Они стали прощаться со всеми — обнимались, целовались, обменивались рукопожатиями, обещали звонить, приезжать в гости. Афина проводила их до порога. Целуя в щеку юную девушку, вдыхая дурманящий аромат молодости — боже, какое это блаженство, наслаждение, достойное одного лишь Господа, — он вспомнил, что сюда их привело трагическое событие. Смерть Тимио. Он снова выразил соболезнования, прозвучавшие невнятно — от избытка чувств и обилия выпитого спиртного. Афина помахала им на прощание, а Параскеви пошла с ними к машине. Она держала Коулу за руку:

— Нельзя, чтобы мы опять потерялись.

— Не потеряемся, обещаю.

Параскеви никак не хотела расставаться с подругой.

— Коула, он был для меня всем: днем — солнцем, ночью — луной. Боюсь, я с ума сойду без него. Ты мне нужна. Ты мне нужна. — Ее последние умоляющие слова потонули в неожиданном потоке слез.

Манолис смотрел, как две женщины, плача, обнимаются. Наконец Параскеви медленно, неохотно отстранилась от Коулы. Она чмокнула Манолиса в щеку, обмочив его своими слезами:

— Тимио любил тебя.

Знаю. И я его любил. Он это знал.

— Навещайте меня.

— Непременно.

С огромным трудом, стиснув зубы от боли, пронзившей колено, он забрался в пассажирское кресло. Коула поправила зеркала, помолилась и включила зажигание. Машина неуверенно развернулась и выехала на улицу. Манолис не без труда обернулся, глядя на уменьшающуюся фигуру Параскеви. Старая, усталая, изнуренная, в черном траурном платье, она стояла на холоде и махала им вслед.

На следующее утро он пробудился от сладостного сна. Когда он открыл глаза, на его губах играла детская улыбка. Казалось, все его члены, кости за ночь отдохнули, помолодели. Он пытался удержать в сознании сон, но приятное видение быстро рассеивалось. Во сне он видел Тимио; ночь полнилась музыкальным смехом его старого друга. Параскеви тоже была в том сне, и его жена, Коула, как и все, во сне явилась ему молодой. Такой, какой она была, когда они познакомились, когда она притягивала его взор, заставляла трепетать его сердце, его чресла — кожа бархатистая, груди, все тело упругое. Манолис сбросил с себя простыню. Спал он во фланелевой пижаме и теперь обливался потом. Черт бы тебя побрал, господи, в ошеломлении выругался он, увидев, что из ширинки его пижамных брюк выпирает набухший, возбужденный пенис. Ах ты старый мерзавец, Тимио, решил напоследок напомнить мне про молодость?

Коула была в душе. Манолис прошаркал через холл на кухню. Чуда, конечно, не произошло: его старые кости хоть и отдохнули за ночь, но не окрепли.

Морщась, он нагнулся за брики [113]. Потом осторожно согнул ноги в коленях, ухватился за них и, стиснув зубы, заставил себя резко выпрямиться. Протяжно выдохнув, стал варить кофе. Смотрел, как рыхлые комки медленно растворяются в воде, образуя густую черную жидкость. Ощущение блаженного покоя, с которым он проснулся, еще не исчезло. Он не забыл, что вчера похоронил друга: сон не вытеснил скорбь. Но напоминание о беспечной молодости, осознание неумолимого приближения смерти с новой силой пробудили в нем вкус к жизни, к грубой реальности его ныне несладкого бренного существования. Может, поэтому его член и взбрыкнул напоследок. Эта вульгарность, желание плоти и есть сама жизнь. Тимиос умер. Скоро и он, даст бог, умрет. И Коула, и Параскеви. Все они умрут. Страдания, боль, ссоры, ошибки прошлого ничего не значат. В итоге все это пустяки. Видимо, в этом смысл его сновидения? Манолис был рад, что он умрет без лютой ненависти, ожесточенности и обиды в сердце. Наверно, и Тимиос умер со спокойной душой: он был не из тех, кто копит в себе злобу. Сожаления, да. Только дурачки не знают сожалений. Сожаление, стыд, чувство вины. Хотя все они старались как могли: вырастили детей, дали им образование, крышу над головой, позаботились об их благополучии. Все они были хорошими людьми. Смерть никто не ждет с распростертыми объятиями, но она всегда приходит. Горько только, когда Бог забирает к себе молодых, еще не готовых уйти из жизни, да и не заслуживающих этого. Но смерть жестока. Увидев, что в брики поднимается пена, Манолис выключил конфорку.

Когда он разливал кофе в маленькие чашки, в кухню вошла Коула. Удивленная, но обрадованная, она потуже запахнула халат и села.

— Как голова? — Она улыбнулась ему.

— Отлично, — ответил он, тоже с улыбкой. — Я еще крепкий орешек, не волнуйся. Не рассыплюсь от нескольких стаканчиков виски.

Правда, очень скоро они уже начали пререкаться. Как оказалось, они слишком по-разному восприняли события минувшего вечера. По возвращении домой они не обсуждали поездку: слишком устали. Поели салат, сыр с хлебом и легли спать. Оба уснули мгновенно.

— Нам с тобой повезло, муж мой. — Глаза Коулы сияли. — Наши дети живут замечательно. Нам нечего стыдиться.

Уж больно подозрительно блестят ее глаза. Что это? Самодовольство? Пожалуй. А может, еще и злорадство? Он почувствовал, что теряет спокойствие духа. Коула, ничего не замечая, продолжала возбужденно тараторить:

— Конечно, нельзя винить Сандру и Ставроса за то, что дочка у них больна на голову. — Коула постучала по дереву, уголки ее рта опустились. И вдруг ее лицо просияло. — А вот сын у них, похоже, непутевый, понятия не имеет, чего он хочет от жизни. На месте Сандры я бы волосы на себе рвала. Хотя, возможно, ей все равно. Она же австралийка.

— Сандра — золото, — проворчал он. — Она всегда была умницей.

— Что до Танасси, он — хороший человек, но деградирует.

Манолис закрыл глаза. Вчера, в эйфории вновь обретенного далекого прошлого, он решил, что можно забыть про зависть и мелкие глупости поры зрелости. Он думал, что узрел истину, открыл для себя новую возможность: состояние уравновешенности, согласия, покоя, потому что в старости все равны. Не в трудовой деятельности, не в политике, не перед Богом — только в старости. Оказывается, это не так. Он пытался отрешиться от болтовни жены. Хотел еще несколько минут побыть в том мире, где отсутствуют иерархия, снобизм и мстительность.

— А бедняга Эммануэль. Два сына, и оба неженаты. Ему, должно быть, ужасно стыдно.

— Какого это черта Эммануэлю должно быть стыдно?

Коула закатила глаза:

— Солнце еще не взошло, а ты уже не в духе.

Она была права. Манолис промолчал, не желая вступать в спор. Потягивал кофе, давая жене выговориться.

— А бедная Тася.

— А с Тасей-то что?

Он никогда не обращал внимания на Тасю. А теперь она ему тем более безразлична.