— Так как тебе живется холостяком, Артур? Рекомендуешь?

Сперва они думали, что Танассис не ответит. Он по-прежнему смотрел в темноту двора. Но он повернулся, прислонился к стенке веранды и уныло улыбнулся Сотирису:

— Одиноко. Очень одиноко… — Он пыхнул сигаретой. — Хотя я завел себе любовницу. Она филиппинка. Антуанетта. Славная женщина.

Манолис был шокирован. И позавидовал другу. Жестокий ты, Господи, жестокий. Мне суждено вечно завидовать этому человеку.

— Сколько ей? — Сотирис с сомнением смотрел на Танассиса.

— Сорок восемь. — Танассис громко рассмеялся, довольный тем, что удивил и смутил своих друзей. — Я с ней не живу, конечно, иначе дети отправили бы меня в психушку. — Неожиданно в его голосе послышалась горечь. — Не потому что их заботит мое душевное здоровье. Они испугались бы, что ей достанутся мои деньги. — Он затушил окурок о дерево и швырнул его, подбросив высоко, куда-то вдаль. Окурок приземлился у соседского забора. — Им не о чем беспокоиться. В завещании о ней ни слова.

— И давно ты с ней? — тихо, почти шепотом спросил Манолис.

— Десять лет. Она — хорошая женщина, клянусь. У нее своих двое. Сын уже мужчина. Дочери в этом году исполняется восемнадцать. Хорошие ребята. Нормальные. Не врачи, не адвокаты, не придурки, как наши избалованные дети. Просто нормальные. Работящие, порядочные. Честно говоря, я с удовольствием завещал бы им свои деньги. Они их больше заслуживают.

Сотирис предостерегающе положил руку на плечо Танассиса:

— Артур, послушай меня. Ты не вправе оставить своих детей без наследства. Они — твоя кровь.

Танассис стряхнул с себя его руку:

— А то я сам не понимаю! — Он выбил из пачки еще одну сигарету, снова закурил. Выпустил дым и продолжал: — Я открыл счет на Антуанетту, время от времени подкладываю туда деньги. Мои дети не знают. И не узнают, когда я умру. Все равно им достанутся все мои сбережения, достанется мой дом. Они не бедствуют. Как и все наши дети, они будут обеспечены. Им не приходится трудиться в поте лица, но без средств к существованию они не останутся.

Что на это скажешь? — думал Манолис. Он поморщился. Резкий запах табака бил в нос. Что тут скажешь? Он прав на все сто.

Сотирис докурил сигарету и перегнулся через стенку веранды. Потом повернулся к ним:

— Артур, пожалуй, ты единственный из нас, из тех, кто еще остался, до сих пор не упускаешь возможности заняться сексом. Будь я на твоем месте, я не стал бы жаловаться.

Все трое расхохотались.

Танассис внезапно стал серьезным:

— Когда мы последний раз вот так вот с вами общались? Сволочи вы, черти проклятые. Когда — я вас спрашиваю? Почему? Почему мы разбежались?

— Жизнь так сложилась.

— Почему жизнь так сложилась, Сотири?

— Сложилась, и все.

— Это не ответ.

— Мы просто обленились. Заелись и обленились. Вот тебе и весь сказ.

— Так и есть, Танасси, — ухмыльнулся Сотирис. — Маноли всегда был философ. У него на все есть своя теория.

Танассис улыбался:

— Ты прав, Маноли. Мы раздобрели, стали тяжелы на подъем.

Он обнял старого друга, повесил руку ему на шею. Манолис ощутил тяжесть, массивность его тела. Нет, Танассис еще не ослаб. Скоро начнет слабеть, но пока еще крепкий.

— Ты был философ. Ты да еще Димитри Портокалиу. Вас невозможно было заткнуть.

Рука Танассиса сдавливала ему шею. Манолис сбросил ее. Казалось, голова будто ватой набита. Как мог он забыть Димитри? Как могла память так жестоко его подвести? Были Танассис, Сотирис и Тимиос. И еще Димитри. В кофейне, на танцах, на свадьбах, на крестинах. В борделе. В тот вечер они пошли туда впятером. Конечно, их было пятеро. Димитри и Манолис приплыли в Австралию на одном корабле и по прибытии в Мельбурн поселились вместе. Кажется, это было в 1961-м. Они жили в одной комнате на Скотчмер-стрит, в доме немолодой вдовой польки с выпирающими зубами. Красотой она не отличалась, но имела облалденную фигуру, и была блондинкой, настоящей блондинкой. Они оба с ней спали. Димитри, маленький, смешной, с двумя классами образования и поверхностным знанием французского, имел тонкие усики, которые он подбривал утром и вечером. Он стал механиком. Для работы на заводе он был слишком тщедушен. Не его ли однажды чуть не раздавила машина на заводе «ДМХ» [111]? Они тогда все жутко перепугались. Где, черт возьми, сейчас Димитри? Манолис содрогнулся. Оперся о стену. Только что на него дыхнула черная смерть.

— Где Димитри? И Георгия? Где они?

Сотирис с Танассисом переглянулись.

Смерть обступала их со всех сторон. Один за другим они, словно кролики, пытались увернуться от охотничьей пули. Что такое человек? Жалкое ничтожество. Во всяком случае, на закате жизни.

Но Димитри и Георгия Портокалиу не умерли.

— Они теперь на люди не выходят, — ответил ему Танассис. — Ты слышал, что случилось с Янни?

Манолис пытался вспомнить. Сын, единственный ребенок. Боялись, что Георгия умрет при родах. Она потеряла много крови. Так это было? Коула бы вспомнила. И точно ли, что Георгия больше не могла иметь детей?

— Нет. И что с ним случилось?

— Его убили. Десять лет назад. Средь бела дня. Прямо возле его дома в Бокс-Хилл [112]. Пуля в голову, и нет больше молодого парня.

Манолис, сам того не желая, невольно трижды перекрестился:

— За что?

Танассис молчал.

— Наркотики, — ответил Сотирис.

— Неизвестно.

— А какая еще может быть причина, Танасси?

— Деньги. Секс. Все что угодно.

Сотирис покачал головой:

— Нет, это мафия, бандиты. Спланированное убийство. — Он посмотрел на Манолиса. — Так ты не слышал об этом? Все газеты писали.

— Возможно, я тогда уезжал. Был в Греции.

— К черту! — Танассис опять прицелился и швырнул к забору очередной окурок. — Неважно, по какой причине, будь она проклята, это — трагедия. Никто не заслуживает насильственной смерти.

Погруженные в свои мысли, мужчины побрели назад в дом. Манолис мало что помнил о Янни, сыне Димитри. Малыш Джонни — кажется, так его называли? Его щеки и руки всегда были измазаны в грязи. Мальчик любил полазать, был шустрый, проворный. Помнится, как-то Эктора изо всей силы пнул футбольный мяч, так что тот упал на крышу дома, где жили итальянцы. А Малыш Джонни вскарабкался по стене, ухватился за свес крыши, раскачавшись, бесстрашно забрался на крутой черепичный скат и схватил мяч, чудом остановившийся на плоском участке крыши старого дома. Синьора Уччелло с криком выбежала из дома. Сначала она была в ярости, потом пришла в ужас, испугавшись, что Янни может упасть с крыши. Она разразилась дикими воплями, сбежались другие матери. У него самого тогда сердце замерло. А его сын, затаив дыхание, с раскрытым ртом наблюдал, как его друг тянется за мячом. Мальчик схватил мяч одной рукой и торжествующе улыбнулся стоявшему внизу приятелю. Гектор! Я его достал. Эктора с облегчением перевел дух. И сам он тоже. Синьора Уччелло начала по-итальянски бранить Янни, спрыгнувшего с крыши. Георгия подбежала к сыну, крепко его обняла, а потом, разжав объятия, отвесила ему оплеуху. Пораженный мальчик удивленно таращился на мать — его губа начала кровоточить, — а потом выронил мяч и заревел. Манолис помнил, как Эктора, съежившись от страха, бежал за ним. Не бойся, сынок, сказал он ему, тебе ничего не грозит. Это было невероятное ощущение: маленький сын цеплялся за штанину его брюк, прятался за его рослой крепкой фигурой, спасаясь от истеричного гнева перепуганных женщин. Давно это было, Эктора ему тогда еще и до пупка не доставал. Очень давно жил на свете маленький Джонни Портокалиу с грязными щеками и торжествующей улыбкой на лице. Теперь он мертв, обглодан червями и личинками. Вот вам свидетельство непостижимой чудовищной жестокости Господа. Он, Манолис, жив, а Малыш Джонни мертв.

— Дядя?

Долго он так смотрит на Афину, смотрит сквозь нее в прошлое? Долго она ждет его ответа? Очнувшись от воспоминаний, он заметил, что всякие разговоры в гостиной прекратились и все взгляды обращены на него. Он, как и прежде, сидел на стуле рядом с Танассисом.