И все же как из такой мелкой посылки можно вывести столь чудовищные следствия? Я скажу, если тебе интересно, однако сначала я бы хотел рассказать о своей реакции, которая, по меньшей мере, была престранной. Ты мог бы подумать, что у новоиспеченного рогоносца это открытие вызовет подобающие чувства — потрясение, стыд, униженность, обиду, гнев, ненависть, жажду мести и т. д. Поверишь ли, но я не испытывал ничего подобного! Угадай, что я ощутил? «Хм. Что тут у нас? Надо же. Хм-хм». Я почувствовал покалывание у основания позвоночника, шевеление червячка любопытства.
Да, именно любопытства! Ты удивлен? Нет? Да? Неужто? Один из выводов, к которым я пришел, просидев год в этой клетке, это то, что сегодня люди могут испытывать единственное чувство — любопытство или отсутствие такового. Любопытство, заинтересованность и скука заменили все чувства, о которых мы когда-либо читали в книгах и которые отражаются на лицах актеров. Даже ужасы нашей эпохи предстают в виде гримаски любопытства. Тебе никогда не доводилось видеть, как человек раскрывает газету и читает заголовок: «Триста человек погибли в авиакатастрофе»? «Как ужасно!» — восклицает он. Но приглядись к нему, когда он передает тебе газету. Разве на его лице ужас? Нет, любопытство. Когда ты в последний раз видел ужаснувшегося человека?
Похоже, впрочем, что даже такая печальная судьба, как моя, любопытства в тебе не пробуждает. Ты меня слушаешь? Что ты там углядел на кладбище? Как женщины готовятся ко Дню поминовения? Белят надгробья, подстригают травку, оттирают грязь с мраморных оградок и раскладывают живые и искусственные хризантемы? Если присмотришься, наискосок от кладбища виден бывший вход для негров в старый театр «Мажестик»; теперь там киношка, куда не пускают детей. Помнишь, как мы туда ходили? Смотрели там разные фильмы вроде «Сорок девятого» с Верой «Пупой» Ралстон (этой самой «пупой» она в основном и вращала) и Чарлзом Старреттом. [15]Или то были Вероника Лейк и Престон Фостер? [16]А может, Роберт Престон и Вирджиния Мэйо? [17]Теперь там крутят нечто под названием «69». Отсюда можно рассмотреть только часть афиши, на которой различается что-то вроде символа инь-ян, составленного, скорей всего, из двух сплетенных антипараллельно тел, словно Чарлз и Вера, подхваченные вихрем времени, так и сцепились навеки в этом двуединстве.
На противоположной стороне улицы видна вывеска бара «Лябранч». Какое у них там сегодня фирменное блюдо? Стручки окры? [18]Устрицы? Или суп из креветок? И, конечно же, бочковое пиво.
Новый Орлеан! Не самое плохое место для тюремного заключения. Разве что летом здесь нехорошо. Представь, каково сидеть в Бирмингеме или Мемфисе. А тут — какие ароматы! Даже сюда проникают, словно у города есть душа, выделяющая собственные эманации. Даже не знаю, как это назвать. Живительный запах распада? Или зловоние страсти и радости? Когда я уезжал из Нового Орлеана и вспоминал о нем, первое, что приходило мне на ум, это запах гниющей на тротуарах рыбы и атмосфера благолепия в домах. В каком-то смысле это католический город, но дело не в этом. Провиденс в штате Род-Айленд тоже католический город, но, Боже, кто по собственной воле станет там жить? Эта твоя религия… — нет, не она формирует лицо этого города, оно, скорее, отражает попытку приспособления к ней или бегства от нее. Мне кажется, что душа этого города не спасена и не проклята, а этак слегка приотпущена и пребывает в уютном католическом предбанничке между внешним кругом ада, где совсем неплохо устроились грешники пола, и внутренним кругом чистилища, где обстановка еще вольготнее. Прибавь к этому марсельскую распущенность, сдобренную американским добродушием. К смерти и сексу здесь всерьез не относятся, так как значение имеют только деньги. Поэтому банк Уитни выглядит торжественным и мрачным, а кладбище — веселым и радостным. Протестанты здесь придумали Марди-Гра. Пресвитериане устраивают сиесты и играют в джин-рамми [19]в Бостонском клубе. А иудеи в день, когда Христос начал сорокадневный пост, отправляются кататься на катерах.
Мне нравится ваш пошлый соборчик в Старом квартале. Он расположен в самой сердцевине квартала алкоголиков, наркоманов, шлюх, сутенеров, извращенцев и содомитов — такого их скопления больше не найти на всем полушарии. Впрочем, вполне логично располагать соборы именно в таких местах. Он, как и весь город, производит на меня умиротворяющее впечатление, однако по другой причине — этакое дивное торжество посредственности. Самым известным событием, происшедшим здесь за всю историю, стала схватка между Джоном Л. Салливаном и Джимом Корбеттом. [20]За триста лет существования города в нем не произошло ни одного значительного исторического события, он не произвел на свет ни великого гения, ни даже настоящего таланта, разве что одного величайшего в мире шахматиста. [21]Однако гениальность делает человека нервным, поэтому он забросил шахматы и начал нервничать из-за денег, как все нормальные люди. Для полноты картины неплохо бы вспомнить, что знаменитое новоорлеанское сражение [22]произошло уже после окончания войны, так что не имело никакого решающего значения.
После ужасных событий в Бель-Айле год, проведенный в отсутствие каких-либо происшествий, стал истинной отрадой. Здесь видишь и начинаешь ценить людей, которые делают дело, пусть малое, но делают его всерьез. Мы с тобой, наши семьи, тем и отличались от креолов. [23]Мы жили от одного крупного события, поворотного момента, до другого — трагического или торжественного — и уныло отбывали годы в промежутках. Мы лишались Виксберга, гибли при Шайло, [24]мы дрались на дуэлях, презирали Хью Лонга и смертельно скучали в промежутках. Только креолы знают секрет правильной повседневной жизни. Я ни на минуту не сомневаюсь, что и через сто лет их женщины будут все так же отчищать надгробья в День поминовения, в заведении «Лябранч» будут до блеска протирать стойку бара, а за углом будут крутить порнушку.
Но для того чтобы ты понял, что произошло в Бель-Айле и как я оказался здесь, ты должен точно представить себе тот день год тому назад. Я сидел в своей уютной голубятне, и день был в точности как сегодняшний — в воздухе что-то северное, полное безветрие, яркое солнце, небо, как василек с поля в Небраске, и ни одного облачка. Я читал. Но даже еще до того, как я посмотрел на стол и обнаружил, что жена мне изменяет, что-то было странное в этом дне. Ты-то меня поймешь, мы с тобой оба всегда томимы были этой тягой — распознавать знамения странные и причудливые.
Теперь, подумав, я понимаю, что нечто странное происходило и до того, как я сделал свое столь интересное открытие. Так вот значит, сидел я в своей голубятне, чувствуя себя вполне счастливым — хозяин Бель-Айла, самого красивого дома на Ривер-роуд, джентльмен и немножко ученый (занимающийся, естественно, историей Гражданской войны), женатый на красивой, богатой и любящей женщине (так я тогда считал), отец прелестной маленькой девочки, умеренный либерал, умеренно читающий и умеренно пьющий (так я думал тогда), средней руки меломан, охотник и рыболов. Я в меру противодействовал расовой сегрегации и был в меру счастлив. По крайней мере, в тот момент. Но вовсе не по тем причинам, что перечислены выше. Я был счастлив, потому что в четвертый, а может, и в пятый раз перечитывал один из романов Рэймонда Чандлера. [25]Мне доставляло удовольствие (да нет, не просто удовольствие, это было единственное, что примиряло меня с жизнью) сидеть в золотисто-зеленой Луизиане под дамбой и читать не о генерале Борегарде, а о Филипе Марло, [26]как он в зловещем Лос-Анджелесе 1933 года сидит в обшарпанной конторе, достает бутылку из ящика стола и пьет в одиночестве; мне нравилось читать про всех этих выдуманных людей, живущих в чуть ли не картонных беленьких бунгало в Лавровом Каньоне. Единственным способом выносить свою жизнь в Луизиане, где у меня было все, оказывалось чтение о заплеванном, бесприютном Лос-Анджелесе тридцатых годов. Наверное, следовало еще тогда об этом задуматься. Так что, если я и был счастлив, это было довольно странное счастье.
