Мы? Кто это — мы? Мы даже не будем тайным обществом в том виде, как это бывало раньше. Мы будем узнавать друг друга без всяких знаков и паролей. Никаких речей, митингов и политических собраний. В этом просто не будет необходимости. Один начнет действовать. Другой начнет действовать. Мы будем узнавать друг друга, как раньше узнавали друг друга джентльмены — нет, джентльмены не в том, старом, смысле этого слова — я не имею в виду социальные классы. Я говорю о качествах, присущих кому угодно — евреям и гоям, грекам и римлянам, рабам и свободным, белым и черным — о кодексе чести, уважении к женщине, нетерпимости к свинству и, самое главное, о готовности действовать, и действовать, если надо, в одиночку — это чрезвычайно важно, потому что на сегодняшний день ни один из двухсот миллионов американцев не готов действовать, опираясь только на собственный рассудок и свободу. Если отдельный человек способен действовать в одиночку, общество не нужно. Как мы будем узнавать друг друга? Точно так же, как генералы Ли и Форрест [89]узнали бы друг друга на сборище торговцев подержанными автомобилями с улицы Бурбон: Ли был джентльмен в старом смысле этого слова, а Форрест нет, но среди нынешних порождений ехидниных они бы тут же узнали друг друга.

У вас есть ваше Сердце Христово. У нас есть Ли. Мы — это Третья революция. В 1776 году Первая революция [90]победила тупых британцев. Вторая революция 1861 года [91]против алчного Севера потерпела поражение, как и следовало ожидать, поскольку мы погрязли в проблеме негров — сами и виноваты. Третья революция победит. Что такое Третья революция? Увидишь.

Я не способен выносить эту эпоху. И не буду. Я могу терпеть тебя и твою католическую церковь, я мог бы даже присоединиться к ней, если бы вы были верны себе. А вы стали частью эпохи. Вы встали с теми же блохами, что и у собак, с которыми полежали. Я бы чувствовал себя дома в Мон-Сен-Мишеле, на горе архангела с пламенеющим мечом, или у Ричарда Львиное Сердце в Акре. Они верили в бога, который сказал, что принес не мир, но меч. Что? Занимайся любовью, а не войной? Я предпочту войну тому, что в наше время называют любовью. Что лучше — эта блядская, мудацкая, распиздяйская, на ебле свихнувшаяся Чудо-страна США или легион римлян Марка Аврелия Антонина? Что хуже — умереть с Т. Джексоном [92]в Ченселлорсвилле или жить с Джонни Карсоном [93]в Бербанке?

Кстати, через пару месяцев меня отсюда выпустят. Спрашиваешь, что мы намереваемся делать? Мы? Я могу говорить только за себя. Тогда и окружающие начнут поступать так же. Позволь, однако, я приведу тебе пример из своей будущей жизни. Да, конечно! Возможно, я и сомневаюсь относительно прошлого, того, что произошло, — все так запутано, не хочется даже думать об этом — но что касается будущего, нового миропорядка и своей дальнейшей жизни, я все знаю в точности. Новый миропорядок не будет опираться ни на католицизм, ни на коммунизм, ни на фашизм, ни на либерализм, ни на капитализм, ни вообще на какой-либо «изм», а лишь на главную ценность нового человека — суровую нравственность, установление которой не обойдется без насилия. Мы не будем мириться с этой эпохой. И не надо говорить мне о христианской любви. К чему она привела? Могу тебе рассказать. С церковных кафедр она перебралась на радио и телевидение, и это стало ее концом. Евреи были мудрее. Билли Грэм [94]повалялся с Никсоном и подцепил от него новых блох, тогда как иудейские пророки жили в пустынях и не общались с порочными царями. Пророчествую: эта страна превратится в пустыню, и это вовсе не плохо. Голод и жажда лучше медленного гниения. Мы начнем в той пустыне, где потерпел поражение Ли. Пустыни чисты. Трупы там быстро превращаются в простые химические вещества.

Как мы будем жить без христианской любви? Просто: люди станут работать и заботиться о себе и о близких, будут жить и давать жить другим, и вести себя с должным уважением к окружающим. Если не получилось с любовью (то, что вон там — это что, любовь?!), между людьми будет обычная молчаливая учтивость. И галантность по отношению к женщинам. Женщин нужно спасти от избранного ими блядства. Женщины снова станут сильными и скромными. И дети будут веселы, потому что они будут знать, что им делать.

Ах, ты хочешь знать, как сложится лично моя жизнь? (Посмотрел бы ты на себя со стороны — какой у тебя сразу стал отстраненно-понимающий и покровительственный вид, ты весь внимание, прямо как здешние психологи — ну почему бы вам, священникам, не побыть иногда именно священниками?) Ну, хорошо, скажу тебе. Я собираюсь жениться на Анне, соседке по этажу. Думаю, она согласится. А ты, если захочешь, обвенчаешь нас. Я буду любить и оберегать ее. Ей будет со мной хорошо. Я знаю это, как знаю и то, что смогу осуществить намеченное. Ей уже гораздо лучше. Вчера мы наблюдали за проплывающими облаками, и она улыбалась. Она — первая женщина нового миропорядка. Ибо она перенесла худшее в этой эпохе и выжила, она подверглась наибольшему надругательству и не только осталась цела, но еще в каком-то смысле и очистилась, обрела невинность. Кем еще может быть новая Пресвятая Дева, как не социальной работницей, подвергшейся групповому изнасилованию? Я не шучу. Испытание превратило ее в невинного десятилетнего ребенка.

Мы поселимся поблизости. Мне здесь нравится. Новый Орлеан — неплохое, спокойное место. Купим маленький викторианский коттедж под дамбой и будем вести трудовую жизнь.

Но мы не станем мириться с этой эпохой. Ее недостаточно уничтожить. Мы создадим новый миропорядок.

На самом деле тебе не о чем беспокоиться. Убивать не будет нужды. Я кое-что обнаружил. Обнаружил, что даже в этом дурдоме, если кому-нибудь что-нибудь говоришь всерьез, спокойно, стоя лицом к лицу и не отводя взгляда, тебе верят. Только надо говорить уверенно. Разве не это было первой новой чертой, которую людям явил Христос? Он явил им свою уверенность!

Главное, я не буду мириться с этой эпохой. Миллионы людей согласны со мной, они знают, что эта эпоха невыносима, но никто ничего не делает, кроме безумцев, которые сами плоть от плоти ее. Безумные Мэнсоны [95]— не более чем последняя судорога, предсмертный выплеск этого мира. Мы должны добить его просто из милосердия. Мы не станем ждать, когда он сгниет и развалится. Мы убьем его.

О, наконец-то ты посмотрел на меня. Это хорошо. По крайней мере, ты уже не улыбаешься. Да, я пациент психбольницы, более того — заключенный. Я сознаю, что ты привык к метаниям безумцев. И ты, конечно, понимаешь, что я нарочно даю себе выговориться, нести, так сказать, безумную чушь. Может, я вообще шучу. Но твой настороженный взгляд говорит о том, что ты вполне допускаешь, что я говорю серьезно. Но это уж решай сам.

Зачем я тебе все это рассказываю? Это предупреждение. Можешь передать его другим, если хочешь. Времени осталось мало. Всего, может, несколько месяцев. Лучше бы снять афишу «69». Но, конечно, ее не снимут.

Мы не станем мириться с тем, что происходит.

В чем дело? Впервые с тех пор как появился, ты выглядишь подавленно. Ага, стало быть и тебе проняло.

Что-что? Что со мной было дальше?

Что ты имеешь в виду? Хочешь знать, что произошло в Бель-Айле?

Это все в прошлом. В конечном счете какая разница?

Все равно хочешь знать, что произошло?

Гм. Трудно вспомнить. Господи, дай-ка мне подумать. Как голова болит. Чувствую себя препаршиво. Дай мне чуть-чуть полежать. Да и у тебя тоже вид не блестящий. На тебе лица нет.

Приходи завтра.

Что это вдруг сегодня ты в церковном облачении? Препоясался к битве или, как Ли, облачился для сдачи позиций?