Вот тебе и н-да.

Правда состоит в том, что за всю свою сладкую южную жизнь мне ни разу не приходило в голову, что существует такая штука, как развратная женщина. Всего-то навсего. Пустячок из разряда бесконечно малых. И бесконечно разрушительный. Что ж твой Господь всеблагий сотворил-то!

А с другой стороны, почему бы женщине, такому же живому существу, как любое другое, не быть развратной? А вот для меня развратная женщина почему-то была явлением столь же немыслимым, как огнедышащий дракон в клубе «Ротари».

Хотя, конечно же, на самом деле меня ужасало лишь то, что она может вожделеть не меня, а кого-то другого.

Но, естественно, мне надо было в этом убедиться. О любви и похоти нельзя судить умозрительно.

Марго, как выяснилось наутро после дежурства Элджина, действительно было плохо. Она была бледна, ее знобило.

Так, может, ей в самом деле стало нехорошо, а Мерлин и Джекоби ухаживали за ней? Почему так трудно выяснить простейшие вещи?

Марго было плохо. Ура!

Да, но отец Сиобан не я, а, возможно, Мерлин, и Мерлин здесь.

Господи, и зачем я себя так изводил?

— А когда это началось, Марго? — спросил я, поднявшись к ней после завтрака.

— Да понимаешь, во время просмотра я чуть сознание не потеряла. Потом, кажется, у меня все-таки был обморок. Какой-то провал сознания. Еле до дому доехала.

Разве можно быть в чем-нибудь уверенным? Правда ли, что мать ездила на невинные прогулки с дядей Гарри, чтобы подышать воздухом и полюбоваться видами, как они утверждали, или они брали плед и ехали в лес или на туристскую парковку, в какой-нибудь доисторический приют вроде стоящего на четырех шлакоблоках вагончика с кроватью, линолеумом, газовой плиткой и душем?

Что означает твой грустный взгляд? Ты хочешь сказать, что если даже так, так ли уж это плохо? О чем ты скорбишь? О них? Обо мне? О всех нас?

Знаешь, в чем разница между тобой и мной? Главным образом в том, что у тебя все расплывается, растворяется, превращается в какой-то кисель из скорби. Ах, ах, бедное человечество! Проблема в том, что все вы с вашей католической терпимостью и снисходительной скорбью утратили способность воспринимать различия. Вы любите все. Конечно, в сумерках все кошки серы — какая разница? Или для тебя разница все-таки существует? В чем? Ну! Скажи! Ты открыл уже рот… Нет, предпочел промолчать.

Но я, как ты не понимаешь, я должен был выяснить! В мои-то годы не знать ответа на главный вопрос. Какой? А вот такой: люди — они что, правда такие милые и приличные, какими хотят казаться, да и выглядят в общем-то, или же, стоит закрыть за собой дверь, как они учиняют бардак и блядство?

Мне надо было это выяснить раз и навсегда. Есть штука пострашнее, чем узнать худшее. Это — не знать.

Где-то в глубине души я все время испытывал ощущение, которое пережил, когда открыл отцовский ящик и обнаружил те десять тысяч долларов под носками, которые моя мать, приличная леди, штопала ему, ее мужу, честному человеку.

Человек должен знать. Есть штука и пострашнее, чем дурные вести.

Когда моя дочь Люси с томным и заспанным видом, слегка опухшая, спустилась в стеганом халате завтракать, было уже время обедать.

— А разве в школу тебе не надо? — поинтересовался я, припоминая, что нынче вторник.

— Я в школу больше не пойду. — Непрестанно моргая, она упрямо склонила чуть-чуть тяжеловатое бледное лицо над тарелкой. Она что, плачет?

— Почему?

— Пойду работать.

— Куда?

— К Рейни.

— И что будешь делать?

— Буду ее сопровождающим на съемках и референтом по внешним связям.

— Господи, что еще за бред?

— Папа, они самые чудесные люди на свете.

— Они?

— Она и Трой. Единственные по-настоящему свободные люди из всех, кого я знаю.

— Свободные? Это как?

— Они свободно строят свою жизнь. — Наконец-то она подняла голову.

Как плохо мы знаем собственных детей! Я подумал: толком ведь не смотрел на нее годами. Откуда мне знать ее, эту маленькую незнакомку? На мать совсем не похожа. И с возрастом, конечно же, подурнеет. Расцвет наступил у нее в шестнадцать; с годами ее лицо станет одутловатым, особенно по утрам. Похожа на ребенка, которого телесный расцвет захватил врасплох. К моменту, когда она полностью себя осознает, поползет вширь. Химия собственного тела подшутила над ней, отсюда тяжеловатое лицо. Невинный расцвет ее телесной прелести такого свойства — и тут меня как ударило, — он будто специально предназначается вызывать похоть у первых встречных.

— Мы в гостинице всю ночь проговорили.

Так, может, жизнь и впрямь так невинна? Они сидели всю ночь, разговаривали. Марго стало плохо, Люси разговаривала. Почему бы и нет?

— О чем?

— Обо всем. Знаешь, Рейни с головой ушла в И. Л. Д. Ты в курсе, что она президент национальной ассоциации?

— Нет.

— Поэтому на самом деле я буду работать референтом И. Л. Д.

— Чему же ты там научишься?

— За последние три недели я узнала больше, чем за всю предыдущую жизнь.

— О чем же?

— О том, кто я такая. Чем живу. Узнала, например, про нижние чакры.

— Про что?

— Про четыре нижних чакры, противостоящие трем верхним — сознанию, разуму и духу.

— То есть ты собираешься уехать с Рейни в Калифорнию?

— Да, я буду жить с Троем и Рейни.

— Я не знал, что они женаты.

— Они не женаты. И я рада, что так. Если бы они были женаты, я была бы им как дочь или еще что-нибудь в этом роде. А так мы равные, один за всех и все за одного.

Что это означало — сплошную благопристойность или сплошное блядство? Как можно дожить до сорока пяти лет и не отличить благопристойности от блядства? И как вообще такие вещи отличают?

— А ты говорила с матерью? Ты же понимаешь, от нас требуется на это разрешение.

— Она полностью «за». По крайней мере, так она сказала сегодня утром. Надеюсь, с головой у нее в порядке — вообще-то она говорит, у нее температура тридцать девять.

Значит, она действительно больна, и все благопристойно, никакого блядства.

— Стало быть, ты хочешь жить с Троем и Рейни.

— Да. Хочешь взглянуть на их дом, в смысле дом Рейни? Правда прелесть?

Она достала из кармана фотографии Рейни и ее дома, первая была надписана — я смог разобрать только «Моей маленькой…»

— маленькой кому? Это мне не удалось разглядеть. На другом снимке идеальный английский особняк, окруженный калифорнийской растительностью, подстриженной в форме сфер и ромбоидов. Мне он напомнил тот дом богатой клиентки, где Филип Марлоу обидел дворецкого.

— Смотри, что еще мне дала Рейни.

Приоткрыв ворот халата, она продемонстрировала мне тяжелый золотой крест, покоившийся в темной ямочке между юных грудей.

— Она самый чудесный человек из всех, кого я только знала.

Похоже на то. Да и все, похоже, чудесные люди. Вот и горожане тоже — все поголовно считают киношников чудесными ребятами. Что ж, наверное, так и есть.

Мне кажется, теперь я понимаю, что я делаю. Переживаю заново с тобой свой сыск. Это единственный способ заставить себя думать об этом. Что-то пошло вразнос. Будешь меня слушать дальше, думаю, мне удастся понять, что именно.

Да, это был именно сыск, и весьма необычный. Но в необычные времена и сыск получается необычным.

Мы говорили о рыцарях Святого Грааля, мой Парсифаль. А знаешь, кем был я? Рыцарем Греховного Грааля.

В наше время, когда вокруг все сплошь чудесные люди, что нам нужно, так это розыск зла.

Тебя это должно заинтересовать! Подобный розыск тоже угоден Господу. Почему? Потому что добро ничего не доказывает. Если бы вдруг появилось десять тысяч Альбертов Швейцеров, готовых отдать жизнь за ближнего, неужели кто-нибудь вспомнил бы о Боге?

Или представь себе, что какой-нибудь гарвардский профессор, знаток религии, действительно нашел бы Святой Грааль, откопал бы его в каком-нибудь сухом русле в Израиле, грамотно атрибутировал, провел углеродную датировку и выставил на обозрение в Метрополитен-музее. [81]Миллионы посетителей! Я бы тоже не утерпел и, как все, часами стоял в очереди, лишь бы увидеть его. Но что это в результате изменило бы? Конечно, какое-то время людям было бы интересно, да. Такое нынче время — век любопытства.