— Ты знал, что я за тобой бегаю?

— Что? — переспросил я, приставляя к уху ладонь из-за шума ветра.

— Ну, в смысле, когда девушка за кем-то бегает…

— В самом деле?

— Какой ты глупый! Особенно когда вокруг вот это все… — она неопределенно махнула рукой в сторону коридора (нет, она именно пьяна, даже качается, но, главное, отупевшая, в состоянии какого-то безразличия, когда нет разницы то или это, так или эдак, и обо всем можно всё и всем сказать таким вот рокочущим баском).

Она схватила меня за пряжку ремня, запустила под нее пальцы и зачем-то слегка подергала.

— Неужто не замечал?

— Не замечал — что? — я посмотрел в ее золотые глаза.

Ее плавающий золотой взгляд безразлично переходил с меня на Троя, с Троя на ураган за окном.

— Это что-то. — Сквозь ставни я видел большую белую выемку на одном из стволов, откуда только что выломало сук. — Неужели тебя от этого не ведет?

— Куда?

— Ко мне, — дремотно произнесла она, словно звякнул деревенский колокол. Она обняла меня за талию, сцепила за моей спиной руки и с неожиданной силой стиснула. — Ты, как большая мама.

Я привлек ее к себе. Она была словно ребенок, только объемистее, словно объемистый ребенок.

— Давай ляжем, — сказала она, капризно дергая меня за пряжку. — Я спать хочу.

— Ложитесь, — рассеянно ответил я. Вспомнил, что мне еще надо кое-что сделать.

— Что ты там делаешь? — спросила она уже из постели.

— Мне не нравится этот свет, — ответил я и приподнял походный фонарь, испускавший слабый беловатый луч. Керосиновая лампа была на месте, стояла на полу.

— Ой, керосиновая лампа! — Лежа, она медленно и беззвучно захлопала в ладоши. — Только не тяни.

Перед тем как зажечь лампу, я глянул на отдушину кондиционера. Она зияла высоко под потолком. Рукой я мог бы до нее дотянуться, но почувствовать газ — это вряд ли. Щека чувствительнее. Я присел напротив отдушины в углу у лампы, снял с нее стекло, достал спичку и посмотрел на скрытый во мраке потолок. Холодный воздух опускается. Метан поднимается. Я зажег спичку. Ничего не произошло. Я поджег фитиль и снова надел ламповое стекло. Мягкий желтоватый свет распустился как цветок, заполнив комнату.

Губы Рейни что-то произнесли. Она меня к себе подзывала.

Время шло, но быстро или медленно, понять было трудно. Я стоял у кровати и смотрел на Рейни. Она подзывала меня и что-то говорила. Чтобы ее расслышать, я опустился рядом с кроватью на одно колено. Прижатые к подушке, ее губы стянулись в сторону, как у ребенка.

И тут мне кое-что подумалось. Тебе не приходило в голову, что на самом-то деле мы в глубине души с самого началазнаем, что с нами произойдет? Не только умирающий в больнице знает, что умрет, даже если и не знает, что знает. Это как раз просто. Но даже и пассажир самолета, которому суждено взорваться, какой-то частью своего существа откуда-то знает, что с ним будет.

Она, во всяком случае, знала. Если не все, то что-то.

Заговорила о своем детстве. Керосиновая лампа напомнила ей детство, проведенное в Западной Виргинии. Отец был бывшим шахтером, спившимся и с черными легкими. Мать погуливала с мужчинами, возвращалась заполночь, а детей бросала на нее. Ей самой было четырнадцать. Она подозревала, что мать берет у мужчин деньги. Так оно и было. Мать она ненавидела. Однако мать это делала для того, чтобы приодеть Рейни к ее первому выходу, купить ей «классическое» черное платье и туфельки — «настоящие бальные».

— И вот что интересно, — продолжала Рейни, едва шевеля знаменитыми, но теперь стянутыми набок губами, при этом совершенно не заботясь о том, как она выглядит, и не отводя взгляд от лампы, которую я видел перевернутой у нее в зрачке. — Думаешь, я была ей благодарна? Чушь, благодарность это ерунда. Знаешь, что я чувствовала? Радость. И все. А это лучше благодарности. Я была рада платью. Мне было плевать, как оно ей досталось. Но она-то этого и хотела — она и хотела видеть меня счастливой. Так что в конечном счете все правильно. Я была счастлива, и она была счастлива, оттого что счастлива я.

Время тянулось медленно, но какими-то рывками. Или просто мне так запомнилось.

— Иди ко мне, — сказала Рейни.

Я стоял над ней. Она лежала ничком, разбросав голые ноги. Одну руку неловко вытянула за спину, нащупывая, где там я. Нащупала.

Помню, я еще подумал тогда: почему реальность так отличается от фантазий? Ты помнишь, ведь мы что только не выдумывали в раздевалке! Ну ты, ну ты, слышь, ты хотел бы прямо здесь, сейчас оттрахать Аву Гарднер: [133]вот прям сейчас, когда за окном дождь, в спортзале уже никого и ты наедине с Авой Гарднер в бойлерной, на лежаке сторожа, и так далее. Но в ураган, пожалуй, еще и лучше, и Рейни Робинетт собственноручно щупает меня, расплющив знаменитые губы о подушку, а ее знаменитая задница — вот она, прямо подо мной. И мы наедине, то есть не хуже, лучше чем наедине — Трой здесь, но его все равно что нет, свернулся там на дальнем краешке викторианских размеров ложа моей дочери, — он не считается.

А я? Я смотрел на нее, прижав к зубам ноготь большого пальца, и размышлял о странности момента в настоящем. Другие моменты принадлежат другим людям, другим событиям и пахнут другими людьми и событиями. С настоящим все иначе. Легко жить в прошлом или в будущем. Жить в настоящем — это все равно что вдевать нитку в иголку. Я понял, что наше великое раздевалочное вожделение не имело отношения к настоящему. Вожделение — это функция будущего.

Ее узнаваемая, хотя и неловко вывернутая за спину рука меня щупала. Я продолжал рассеянно смотреть на нее, прижав палец к зубам. Особенно даже и не разглядывал.

Нет, разглядывал. И разглядел кое-что весьма примечательное. Что-то поблескивало на пальце щупающей меня руки Рейни. Это был голубой сапфир кольца моей дочери. На пальце Рейни блестело кольцо ученического союза, в который входила Люси. Рейни оно было великовато, и она надела его на средний палец, как девочки носят кольца своих женихов. А Люси — подросток, голописька неоперившаяся, но рука у нее крупная.

Не отводя взгляд от кольца, я начал расплываться в улыбке. Я словно подмигивал кольцу. Стрелка любопытства кольнула меня в спину. Я улыбался и направлял руку Рейни к себе. Ты ведь знаешь, почему я улыбался. Нет? Потому что раскрыл тайну любви. Тайна любви — это ненависть. Или, скорее, возможность ненависти. Возможность ненависти высвободила вожделение из раздевалочного будущего и вернула его настоящему.

— Ну что ж, — произнес улыбаясь я и легонько приподнял ее, обежав спереди ладонями, пока они не остановились на мягко проступающих бугорках ее тазовых костей.

— Что? — переспросила она. — А-а.

Уткнув лицо в подушку, она еще больше расплющила губы. Я был один, я распрямился, я был над ней и улыбался.

Потом она захотела перевернуться.

— Ах, — выдохнула она.

Мы следили друг за другом, ее голова была повернута, суженные глаза поблескивали в мягком свете. Мы были бдительны и себе на уме, то есть каждый из нас был себе на уме, и мы внимательно наблюдали друг за другом. Уже не дети, мы были взрослыми и бдительными, поскольку бдительность как раз и есть взрослость. Что уготовил нам Бог? Ха-ха, оказывается, вот что. Ибо из взрослости и происходит это нащупывание в ней ее тайны, тайны, которую я должен разгадать, и она хочет, чтобы мне это удалось. Евреи называли это познаванием, и теперь я понимаю почему. Каждый раз, входя в нее глубже, я познавал ее больше. Еще немного, и я познаю ее тайну. Все время мы следили друг за другом. Мы должны были познать друг друга, но выигрывает тот, кто сделает это первым. Наблюдение и состязание. Я подступал все ближе, ближе. Наблюдая, мы наблюдали за тем, как наблюдаем. Это как поединок. Она проиграла. Когда я познал ее тайну, она закрыла глаза и свернулась вокруг меня, как сворачивается горящий лист.

Я оставил ее спать рядом с Троем, и они вжались друг в друга, как ложки.