Это был его мир и его время — время, когда подросток из музыкальной газеты мог запросто подойти к рок-звезде вселенского масштаба и немного пообщаться.

И Рэй вдруг понял, что все было правдой — то чувство общности, которое он делил с остальными детьми на школьной площадке, где пели песни «Битлз». Вселенная общих чувств — она была реальна. Это не было мишурой, не было обманом. Все, что Рэй слышал в их музыке, — было истинной правдой.

По пути в гостиницу Рэй замечал ошарашенные взгляды, устремленные в сторону звезды, и думал: каково это? Когда на тебя глазеют в любой точке земного шара? И Йоко задала ему вопрос о «Би-52», американской группе, о которой Рэй ничего не знал, совсем ничего. Терри на его месте тут же выдал бы полную информацию, но ведь это не было соревнованием, не нужно было притворяться крутым или сверх-умным. Рэй мог просто оставаться собой. И когда они поднимались в лифте на верхний этаж — Джон, Йоко, Рэй и та женщина, их личная помощница, — Рэй ощущал невыразимую радость, которая охватывала все его существо и прогоняла страх, притупляла чувство стыда из-за того, что он не смог ответить на вопрос Йоко. Юноша протянул руку, и Джон Леннон пожал ее. И Рэй понял: он правильно делал, что верил в эту музыку. Правильно делал, что верил все это время.

А потом он оказался в гостиничном номере, совсем не похожем на тысячи других номеров, которые занимали музыканты. Этот номер больше напоминал дом. В нем было даже пианино.

А потом Рэй уселся на диван напротив Джона, и тот был отзывчив и весел, искренне рад поболтать о музыке с этим подростком, этим странным подростком, который до сих пор так и не состриг волосы. С копной иссиня-черных волос, спадающих на лицо, рядом с мужем сидела Йоко, — но это не мешало, этого и следовало ожидать. Ассистентка позвонила на ресепшн и попросила принести чай. И Рэй знал, что сможет это сделать, потому что делал это не один раз, потому что это было тем, для чего он жил, — он жил ради музыки. Это было лучшим в его жизни, единственным, что всегда имело смысл.

И вот раздался этот голос — голос Джона Леннона, — который ничем не отличался от голоса, которым он пел, — забавный, и мудрый, и задушевный, и добрый, и насмешливый, и именно такой, каким быть должен. И они разговаривали — и как только Рэй мог подумать, что сказать будет нечего? А через некоторое время, когда перед ними поставили чай, Джон Леннон протянул руку и нажал кнопку «пуск» на диктофоне.

— Не мешало бы включить эту штуковину, Рэй. Я не хочу, чтобы ты потерял работу, приятель.

За прилавком кафе было радио. Леон заметил его лишь тогда, когда начал отсчитывать монеты за чай и бутерброд с ветчиной.

— «…сметены людьми с иным мировоззрением, — говорил странный, незнакомый ему голос. Женский, отчего-то кажущийся искусственным, и тем не менее очень убедительный. Голос, который был фальшивым и искренним одновременно. — Мы не для того в политике, чтобы игнорировать тревоги наших людей. — Пронзительный, резкий, подкупающий голос, — Мы для того здесь, чтобы решить проблему».

У Леона отвисла челюсть. Он уставился на радиоприемник и продолжал смотреть на него, когда женский голос оборвался, а его сменила мелодия «Не разбивай мне сердце».

— Кто это? — спросил Леон. Ему было просто необходимо это знать.

За прилавком стоял тучный мужчина в полинявшей футболке с цветами флага.

— Элтон Джон и Кики Ди.

— Нет, нет, женщина! Та женщина которая говорила! Та которая говорила про людей с иным мировоззрением! Толстяк протянул Леону бутерброд с ветчиной.

— Мэгги Тэтчер, — Он уставился на приемник с восхищением, — Похоже, пришло время, когда за нас наконец вступятся.

Леон ошеломленно схватил бутерброд. Вот уж чего он никак не предвидел. Не предвидел такого поворота событий. Значимость ведущих политических партий в последнее время, казалось, сошла на нет, и, когда Леон продавал брошюры «Красная мгла», посещал антирасистские слеты и прыгал под музыку «Клэш», женщина, которая последние полтора года возглавляла партию консерваторов, едва ли зафиксировалась на его радаре. А с чего?

Леон полагал, что современное правительство было бесполезным сейчас и будет бесполезным всегда. Он считал, что битва за будущее человечества свершится на улицах города.

Но, вцепившись в свой бутерброд с ветчиной, Леон внезапно узрел альтернативное будущее в параллельной вселенной, где ведущий политик говорил стране именно то, что страна хотела услышать, — об иммиграции, союзах, законности и порядке, подсчете пенни и сетчатых занавесках.

Никаких тебе вопящих скинхедов, зиг-хайлей и нацистских грез. Ничего столь возмутительного и непримиримого. Просто основное течение иного типа, подминающего все и вся. Леон мог поспорить, что и папа Руби был бы рад подписаться под обладательницей голоса, который был одновременно льстивым и искренним, голоса, который, казалось, был просто создан для того, чтобы обращаться к стране. И как же Леон этого не предвидел? Как же он мог быть настолько слеп? И вот тут-то у Леона появился лишний повод для беспокойства. Потому что в кафе вошел Джуниор, а за ним — его пособники.

В лучах утреннего света Дэгенхэмские Псы являли собой гротескное зрелище. Грубый самодельный пирсинг — все эти булавки, торчащие в носу, губах и щеках, целый ассортимент пятен от пива, кровавых клякс и комков грязи на их безрукавках и смазанный макияж на глазах. В ослепляющем свете раннего утра татуировка под правым глазом Джуниора выглядела так, словно ее нарисовала мартышка раскаленным железом.

Кафе было заполнено строителями — они набивали животы плотным завтраком перед тем, как отправиться на работу. Крепкие мужики, которые могли позволить себе поржать над фриками, в последнее время разгуливающими по улицам города. Но даже строители уткнулись в свои яичницы и зарылись носами в бульварные газетенки, когда на пороге появились Дэгенхэмские Псы.

— Мне не нужны проблемы, — заявил толстый фанат Мэгги Тэтчер за прилавком, и это прозвучало как угроза бармена в «Вестерн уорлд».

— На улицу, — приказал Джуниор.

Леон медленно поднялся со стула, оставив нетронутым бутерброд с ветчиной, и вышел за ними из кафе. Никто не осмелился даже взглянуть на него. Проклятый человек.

На улице Джуниор развернулся к Леону лицом. Псы толпились по левую руку от него, Псы выстраивались по правую — кошмарное братство уродов, заклятых врагов металлоискателей. Джуниор обхватил Леона руками за голову, почти любяще, а затем схватил его за уши. Затем ударил его лицом в лобовое стекло стоящей поблизости машины. Шок был сильнее боли, хотя боль, казалось, росла с каждой секундой. Вероятно, у Леона был разодран лоб, и что-то теплое и влажное стекало по его бровям. Когда голову Леона выдернули обратно, он увидел, что его физиономия впечаталась в стекло весьма красивого автомобиля — золотистого хромированного «бьюика» с хвостовым акульим оперением и пестрым черно-белым салоном. Как из песни Бадди Холли, подумал он. Такой автомобиль мог купить Элвис с первого гонорара, полученного им от Сэма Филлипса. У Леона было такое ощущение, словно какая-нибудь кобыла лягнула его в голову копытом.

— Вы меня забавляете, — процедил Джуниор, все еще сжимая уши Леона. — Все вы, вшивые интеллигенты из «Газеты». Бунтари-кастраты! Значит, у меня нет яиц, так ты полагаешь?

— Я выражался метафорически, — выдохнул Леон. Боль, невероятная и все усиливающаяся боль осложняла мысленный процесс.

Джуниор не выглядел убежденным.

— Считаешь, ты можешь говорить все, что тебе вздумается, и возмездия не будет? Ты считаешь, что это некий студенческий дискуссионный клуб? Ты считаешь…

Из ниоткуда раздался писклявый голос:

— Ты считаешь, это твоя машина, приятель?

Джуниор повернулся к говорящему, не ослабляя хватку на ушах Леона. Перед ними стоял самый огромный Тед из всех, которых когда-либо видел Леон. У Леона отвисла челюсть. Он узнал его. Это был сам Титч, гигантский зверь среди тедди-боев.