– Ваше Высокопреосвященство, Вы не хотите отдать мне бюллетень? – спросил его прелат, заставив приоткрыть глаза, которые он закрыл, стараясь вспомнить автора жития святого Лазаря.

– Ты заснул? Я тебя понимаю, они разбудили и тебя, эти ночи, чтобы убедить тебя… – прокомментировал его сосед, маронитский архиепископ.

Улыбнулся молча, не ответил. Но ливанец, вполне ему симпатичный, не отступал.

– Я голосовал за тебя.

Кровь бросилась в голову архиепископа из Турина, он вскочил, повернулся к марониту и схватил его за руку:

– Что ты наделал? Пошутил?

– Нет, и вовсе я не шутил. Подумал, что ты самый достойный…

– Не делай больше такого, прошу тебя, это же потерянный голос, я бы никогда не смог…

Фразу он не закончил, странный ужас охватил его оттого, будто что-то или кто-то запретил ему продолжить ее. Обнаружил, что повторяется то, что было сегодняшним утром, пока служил мессу с кубком руках, и он тогда не смог ответить на вопросы: «А ты сам – веруешь ли? Веришь, что я твой Бог?» Теперь они у него в душе запечатлились навек. Помолчал.

Этот ливанец, (он что – провидец?) не слыша безответных вопросов, внезапно вымолвил:

– И что ты знаешь о возможностях Бога из того, что ты не смог бы сам?

Могущественный ливанец, с трудом опирающийся на посох, задержал свой сверкающий взгляд на нем, на мгновение напомнив трагический свет открытого глаза одного из проклятых, другой закрыт ладонью, целиком обращенного в слух, к вечности ада. Вспомнил и всю фигуру – на первом своде, там, на фреске «Страшный Суд» Микеланджело, – более всего поразившую его еще в юности.

Секретарь же помогал маронитскому архиепископу сходить по ступеням. Он уходил на перерыв перед объявлением результатов голосования. Ливанцу обязательно надо было попить воды, температура у него поднималась, и он обезвоживался. К тому же и камерленг дал согласие на его возвращение в келью, без ожидания результатов подсчета голосов.

Мальвецци посмотрел на стоявший рядом с ним пустой стул с высокой спинкой – свет того взгляда все еще жил. Казалось, не прошло и секунды с тех пор как тот человек, единственный из Священной Коллегии голосовавший за него, ушел.

Он был уверен, что ни один из его соседей, и главное – Рабуити, не слышал их разговор. Да и голос больного был очень слабым, иначе Рабуити, разговаривавший по-французски с участником тайной сходки кардиналов с Востока, сидевшим в нижнем ряду, мог все-таки услышать.

– Прошу вас, Ваши Преосвященства, займите свои места.

Веронелли в сопровождении двух кардиналов-»счетчиков» встал и начал читать большой регистр, составленный монсеньером Аттаванти.

– Сообщаю результаты одиннадцатого голосования по выборам высочайшего понтифика универсальной Церкви и епископа Рима. Допущены до голосования сто двадцать семь кардиналов, голосовало сто двадцать четыре. Получили голоса…

Монотонный голос камерленга, как бы поющего псалмы, с первых же слов давал понять, что на этот раз наконец появилась возможность прийти к чему-то определенному. Дисперсия была огромной. Только один кардинал из Милана получил большее число голосов – двенадцать, что в конце концов очень опасно, потому что может поставить его кандидатуру под угрозу при будущих голосованиях.

Когда Мальвецци услышал свое имя с одним голосом за него, он вновь ощутил ужас. Ироническая улыбка Рабуити, который по этому поводу повернулся и смотрел на него, вызвала у него сомнения в правильности собственного голосования.

– Итак, кворум не достигнут, подсчет провели пять раз, продолжим работу сегодня после полудня, то есть после пяти вечера будет двенадцатое голосование. Пожалуйста, Ваши Преосвященства, будьте по возможности пунктуальны.

Голос Веронелли доставал его до самых печенок и уже вынуждал выйти из аудитории, чтобы, наконец, вернуться в свою келью, где его ждал Контарини с обедом.

Толпа двинулась к выходу. Кардиналы на разных языках увлеченно комментировали осложнившуюся ситуацию, очередной раз заблокированную.

Имя архиепископа из Милана перелетало из уст в уста. К нему, далеко еще несостоявшемуся понтифику, подходили, кто с сочувствием, кто с поддержкой. Некоторые выражали ему свою симпатию, другие молча просто пожимали руку, поздравляли.

Только в момент получения знаков уважения от Рабуити он позволил себе пожаловаться:

– Не хотят меня, дорогой Челсо, но что более всего любопытно: нельзя было даже предположить что-либо подобное.

– Было слишком преждевременным называть твою кандидатуру, так и сгореть недолго. Но дело всегда можно поправить. Я уже составил расписание встреч с примасами из Германии, Дублина и Лондона. В день дискуссии с ними речь пойдет и о другой возможности, французы и испанцы будут с нами, но об этом лучше говорить в другом месте…

– Уверен, разумно будет встретиться и с кардиналом из Бейрута.

«Как всегда, этот «синьора» – именно так в действительности враги Черини обычно называли архиепископа Милана – экстравагантен», – подумалось Рабуити. Вот оно, сейчас же готов перекинуть мост противникам, чтобы превратить их в друзей и тогда действительно надеяться на более высокий результат. Теперь принимает вид laudator temporis acti[32] – ностальгическая античная ленность, любовница созерцания… Тем временем, чтобы выйти из капеллы, нужно ввести наши удостоверения личности в компьютер… То, с чем действительно надо считаться, это голоса… этот араб… Однако красиво я вышел из положения… Надо будет вписать Мальвецци, не ожидал, что за него проголосуют.

Оставшиеся кардиналы толпились у дверей. Им пришлось расступиться, чтобы пропустить трех прелатов, которые несли ящик со сто двадцатью четырьмя бюллетенями, чтобы сжечь их в печи конклава. Восстановлен античный способ сжигания бюллетеней, когда черным или белым дымом объявляли миру негативный или позитивный результат голосования.

Архиепископ из Боготы прокомментировал по-испански – мол, этот дым смешон, чепуха какая-то, мало того, непонятный. Часто цвет дыма неопределенный, что дает ход двусмысленным интерпретациям. Кто знает сегодня, как правильно зажигать печь? Этот кубинский примат, повышая голос, вероятно, прав. Но не может ведь камерленг тут же провести другое голосование, просчитывая результаты потом до ночи… разве что медлительность – та же болезнь!

– Слышали? Контарди получил елеопомазание, – вступил мексиканец Эскудерос.

И новость, что семидесятидевятилетний кардинал из Рио-де-Жанейро в тяжелом состоянии, сделала невозможными дальнейшие комментарии. Новость, невольно заставившая этих людей, противоестественно мужское собрание, с их символами, обрядами, обычаями, что и составляло собственно конклав, задуматься о смерти, естественной и спонтанной.

А мыслями они бежали в родное местечко, в свой город, домой; в места, куда теперь тот бедный никогда не сможет вернуться. И чувство невозможности свободного выхода отсюда перешло вдруг в нервозность кардиналов, но в противовес они подумали, грустно и тревожно, о правде многих прошлых мучений, о многочисленных мучениках. Да и не первый раз тут, внутри, умирают.

– Помолимся сегодня за нашего брата Эммануэле, Преосвященнейшие, – голос камерленга настиг последнюю группу у выхода.

Этой ночью скончался Эммануэле Контарди, его смерть сократила членов Священной Коллегии, входящих в конклав, до ста двадцати шести.

Камерленг сразу понял негативные последствия этого печального события – по всей вероятности, оно повлияет на сам процесс конклава. Смирился. Вместе с главным врачом Альдобрандини, стоявшим у входа в келью, он вошел к Преосвященнейшему умирающему. Дать разрешение врачу на визит одному, оберегая благо Церкви, он не мог. Теперь новое затруднение замедлит продвижение «машины», уже набиравшей скорость.

Благодаря двум ассистентам папского трона, князьям Орсини и Колонна, похороны пройдут торжественно и при участии одних только кардиналов.