Посмотрел на распятие, черный и изогнутый предмет, – произведение скульптора XVIII века, который хотел запечатлеть всю экспрессию действа во фламандском стиле, а может, и в более нордическом. Грудная клетка открыта, кости цвета кожи, тело напряжено и изогнуто дугой, лик искажен мукой боли, набедренная повязка смещена и изодрана, как будто налетевший ветер разорвал ее на части. Нечто похожее он уже видел раньше, в музее европейского города Стокгольма, далекого от классического искусства. Отвел глаза. Нет, не мог он молиться перед этим распятием.
Положил четки на комод. Закрыл глаза. Может быть, пропеть псалом Ave Maria[7] – это помогло бы ему заснуть. А ведь это превратилось же в привычку – чтобы избежать чего-то, что ему не нравилось, он уходил в сон. Но, может быть, будет лучше окончательно проснуться, встать, выйти из кельи и пойти на мессу?
Из соседней комнаты послышались звуки, значит монсеньор[8] Контарини встал и открыл дверь. Вот и первый звук его кашля, и первая тайная сигарета. Знал, что позднее Контарини откроет окно, чтобы дым вышел. За все годы совместной работы с ним Контарини пытался, по меньшей мере, раз двадцать бросить курить.
Ну, и кто спит дольше?
Да, молиться он не мог. Мысли ушли совсем далеко, но губы его двигались и перед глазами пробегал «фильм» из жизни других. Следование за жизнями других, позабыв о своей собственной, подчеркивало рожденную недавно любопытную его способность давать таким образом себе отдых, да к тому же радовала возможность не думать какое-то время о конклаве.
Кажется, он становится хорошим исповедником. Жалко только, что всего несколько раз в году он может бывать в том большом промышленном городе на Севере, куда был назначен архиепископом.
Во время одного из пасторальных визитов по деревням он остался в одной из них почти на целый день, исповедуя прихожан. В церковь приходили, в основном, пожилые верующие, но появлялись и молодые, симпатичные и интересные. Исповедовались. Казалось, нить, натянутая между ним и ими, не прерывается ни на мгновение. Вопросы молодых чаще всего носили сугубо личный характер. Они не имели никакого отношения к вере, и тем более не входили в суть исповедания. Вопросы эти были странной смесью из самых разных понятий. Разговор шел главным образом о любви. Чувствовалось явное желание показать своеобразие своей собственной жизни, не ведающей скованности, смущения, застенчивости и стыдливости.
Из-за решетки исповедальни он видел лицо с пристально глядящими на него глазами, аккуратно выбритый череп; изредка поблескивали серьги – в мочке уха или в ноздре.
Когда услышал, о чем его спросили, – к тому же ответ требовался незамедлительно, – он почувствовал раздражение:
– Почему ты меня спрашиваешь об этом?
– Потому что хочу уехать… с вами.
– Со мной? Но почему?
– Да, потому что здесь меня никто не хочет слушать, и я вынужден постоянно притворяться перед всеми.
– Но зачем тебе нужно притворяться, что у тебя за секреты такие?
– А я должен прятать все, чем живу и о чем мечтаю: – что не хочу работать, а хочу путешествовать и быть богатым. Что предпочел бы машину «Ferrari», а не «Punto» моего отца. Что мне нравится девушка моего друга, что хотелось бы жить в городе…
– В городе?…
– Да, и поэтому хотел бы поехать в Турин, с вами. Может быть вам нужен водитель или повар? Я вожу машину и хорошо готовлю очень вкусный крепес,[9] могу и пиццу, знаю не менее трех типов соуса для пасты…[10]
– Но я ем мало: паста, салат и кусочек мяса.
– Ну, тогда еще и лучше – то, что вам нравится, можно приготовить очень быстро!
– Но я кардинал архиепископ, а это значит, что со мною жить – любому станет скучно. Кстати, сколько тебе лет?
– Девятнадцать.
– Я знаю наверное, что ты быстро соскучишься со мной; я стар, мне уже шестьдесят три года.
– А мне пожилые всегда более интересны. И потом, вы ведь – не кто-нибудь, не простая персона, с вами мне скучно не будет.
– Прежде чем стать старым и, как ты говоришь, интересным, я тоже был молодым. Должен тебе сказать, что каждый возраст по-своему прекрасен и имеет свои преимущества. Жизнь – это дар, который ах как быстро может исчезнуть; не торопись подводить итоги своей юности.
– Все это – пустые слова. Да, я – молодой, но жизнь молодых меня совсем не привлекает.
– Это нехорошо, это как раз то, что больше всего не нравится нашему Господу. Знаешь ли ты, что говорится о детях в Евангелии: «…если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф: 18-3).
Вспомнилось, что после цитаты из Евангелия, парень вдруг замолчал. И вовсе не потому, что его переубедили. Более того, может быть, как раз упоминание Евангелия и отдалило его. Ведь весь разговор его на исповеди был вызван протестом против всего и вся, да и в какой-то степени явился причиной приблизиться к нему, к пожилому человеку, от которого веяло магией успеха.
В деревне ведь как считается: кардинал – тот же актер, а то и промышленник, футболист или певец. Помнится, и в его семинарии в среде учащихся молодые мечтали о карьере, правда, церковной.
Карьера в Церкви… Апогей, которого можно достичь здесь: конклав. На память пришла его собственная тоска по карьере, когда он только-только начинал учиться в семинарии Болоньи.
Наконец он встал, услышал Контарини. Тот двигался по своей комнате все быстрее и быстрее, как будто давал понять, что наступило время готовиться к мессе.
Подошел к окну – посветлело. Стало труднее различать окно с матовыми стеклами; тени, что жестикулировали прежде, замерли, но собака во дворе все еще продолжала жалобно выть.
Поднял глаза, небо над Римом становилось голубым – совсем другим, чем над его родным городом. Ляпис-лазурным что ли, цвета неба Африки на восходе. И никакого утреннего тумана, как в его стороне. Отметил – в Риме и само пробуждение было веселее.
Пошел в ванную комнату, бросил взгляд на ножки ванны в виде львиных лап, на матовые стекла овального окошка. Представил: все сто двадцать семь ванных комнат, как две капли похожи на эту. В одни и те же утренние часы в них входят, подобно ему, другие пожилые кардиналы. Посмотрелся в зеркало. Нужно будет побриться – вчера не брился, щетина выросла.
После extra omnes,[11] произнесенного кардиналом-камерленгом[12] в закрытом от всего мира конклаве, прошло пять дней. В эти дни двери дворца опечатаны. Никакой возможности контакта с внешним миром, разве, если очень нужно, через секретарскую камерленга. Все присутствующие обязаны отключить сотовые телефоны. Кое-кто накануне пытался нарушить это правило, но, после угрозы изъятия, вынужден был подчиниться. Известно, что американцы держат сотовый телефон включенным всегда; временами – говорят по телефону беспрерывно. И кто знает – сколько еще других людей во всем мире делают то же самое.
Отодвинул мочку левого уха, чтобы не порезаться, – брился старой опасной бритвой. Правая рука заболела так, что какое-то время он не мог ею двигать. Слышал, что не только он сам, многие жаловались на артритные боли в этот сезон. Сильные спазмы чувствовал и стоя в соборе, вблизи алтаря капеллы Плащаницы, когда совершал торжественное благословение. Внезапно на память пришла сцена благословения urbi et orbi[13] с лоджии Св. Петра.
Прервал бритье, посмотрелся в зеркало, рука с бритвой на весу осталась в воздухе. А если коснуться сейчас острием?… Облокотился левой рукой о край умывальника и опустил глаза.
Нет, нужно что-то менять – его имени нет ни в прогнозах курии, ни вне ее. К тому же, ни в какую группировку он не входит, на помощь хотя бы одного из министерств Церкви надежды никакой. Вот ведь стал кардиналом, а все еще под строгим наблюдением Ватикана. Знал, что принят и почитаем как пастор, более того, как ученый и политик. А! Знал также, что посвящением в сан кардинала обязан папе, уважаемому им человеку. И теперь, после его кончины, представить невозможно, чтобы новым великим понтификом»[14] могли выбрать итальянца, тем более живущего тихо и в тени, как он.
