— Ната! Ты не узнаешь меня? Хотя неудивительно, почти семь лет не виделись!

В ласково рокочущем басе прорывается что-то давно знакомое.

— Кирилл? — охаю я, и мгновенно вспыхивают в памяти оды Державина, высказывания Вольтера, афоризмы Ларошфуко… Как странно, что тогда это имело какое-то значение!

Кирилл снял шинель, ушанку и остался в хорошо пригнанной лейтенантской форме. Около него уже крутился худенький, чумазый Мишка. Маша смотрела из другой комнаты холодно и отчужденно.

— Твои? — кивнул на них Кирилл.

— Да, мое богатство.

— Неплохо! — улыбнулся Кирилл.

Он был спокоен, уверен в движениях. Шевелюра, сильно укороченная, гладко причесана. Это был совсем другой Кирилл, и к нему надо было привыкнуть.

— Здорово изменился, да? — допытывался он.

Эта дотошная привычка за ним осталась. «Не нравлюсь, да?» — вспомнила я наш последний разговор в школе.

— Мы все изменились. Но ты действительно неузнаваем. Лицезрею перед собой — как там у Пушкина сказано? — «не мальчика, но мужа»! — засмеялась я и удивилась: очень давно не слышала своего смеха.

— В двадцать пять лет можно, я думаю, и мужем стать! — польщенно улыбнулся он.

— Женился?

— Вот это нет!

— Как же ты меня разыскал?

— В школе сторожиха дала твой адрес!

— Спасибо, что вспомнил!

— О ком же еще мне помнить? Здесь у меня никого нет. Тетка умерла. Я же сирота, ты знаешь!

— Никогда не знала. Экие мы эгоисты в юности! Такие сложные отношения построили, а спросить про отца с матерью — в голову не пришло.

— Я ведь проездом, — продолжал Кирилл. — Окончил школу политруков. Направляюсь в распоряжение энской дивизии! Намекнули, что под Курск.

Что-то дрогнуло и смягчилось в моем сердце. Вот и его должна проводить!

— Давай чай пить! Только что вскипел!

Я взгромоздила на стол закопченный чайник, положила подсушенный на плите черный хлеб. Больше ничего нет. Картошку съели дети. Завтра надо что-то добывать. Кирилл нагнулся к своему чемоданчику, вытащил полбуханки белого хлеба, сахар, кусок колбасы. Давно не виданная роскошь! Глазенки у малышей загорелись. Господи, год назад терпеть не могли колбасу эту самую! А тут! С жадностью схватили они своими плохо вымытыми ручонками по куску хлеба с колбасой!

— Ничего! — тихо сказал Кирилл. — Все наладится!

— Ты думаешь, скоро?

— Скоро — не думаю, а наладится обязательно. От Москвы-то поперли их? А это главное. На Москву сейчас все смотрят. Еще бы от Ленинграда — совсем отлично будет!

— Пей чай, Кирилл. Ужасно хорошо, что ты зашел, — снова улыбнулась я.

Он обжигается кипятком и смеется, прищурив большие серые глаза в длинных ресницах. Очень красив. А вот не женится…

— Помнишь «адриатические волны»? Ох и захлестнули они меня тогда! — вспоминает Кирилл.

— Конечно, помню. Глупое детство…

— Не такое уж глупое, — протестует Кирилл. — В моей жизни ничего лучше и не было!

— Ладно, что уж об этом вспоминать!

— Да ты не бойся! Я понимаю. Соперничать с «князем Андреем» я не мог. Теперь мне ясно, каким юнцом я был в твоих глазах по сравнению с ним! Если б это был, например, Борис Блинов, я бы не уступил. А тут я сразу сдался. Этот «князь» и в моей жизни не последнее место занял. Много мути было в моей голове. Помнишь, какой я кудлатый был? Андрей Михайлович часами со мной говорил, все по полочкам раскладывал. И разобрал все-таки! Потом, в институте, я очень благодарен ему был. А что, писем давно от него нет?

— Давно. Не знаю, что и подумать!

— Бывает… Но ты не отчаивайся. С почтой сейчас всякие передряги могут быть!

— Дядя, а ты кто? Майор или полковник? — вдруг пискнул за моей спиной Мишка. Я заметила, что он давно шепчется с Машей.

— Нет, дружок! Лейтенант я всего-навсего! — усмехнулся Кирилл.

— У-у! — разочаровался Мишка. — А папа наш теперь уж, наверное, генерал!

— Твой папа был генералом в педагогике. На войну за этим званием ему можно было не ходить!

— Ты так считаешь? — с тревогой спросила я.

Этот вопрос иногда и меня мучил. А Света откровенно возмущалась: «Начнут работать школы, откуда педагогов возьмут? На одних женщинах не продержишься!»

— Да. Я так считаю. Разве мало нас, его учеников?

— Все ушли. Потому и он… Сказал, что совесть не позволяет, — устало ответила я.

— Генька Башмаков остался. Ему совесть позволила. Как «ценную» личность, его вывезли в Свердловск. Я там проходил переподготовку. Смотрю как-то — идет «гусак» навстречу по улице! Знаешь, плюнуть захотелось. Он бы, мерзавец, не моргнув глазом, в комендатуру отвел за это, а мне нельзя было задерживаться! — проговорил Кирилл и, взглянув на часы, встал.

Я проводила его до дверей, обняла и поцеловала. Он растроганно прижался к моей руке.

А на другой день я получила письмо от Андрея. Смотрела и не верила своим глазам. Измятый, со смазанным штампом полевой почты треугольник! Ответ на мое первое, посланное в самое трудное время — октябрьские дни 41-го года. Каюсь, ослабла я тогда от одиночества и страха перед будущим. Только что похоронила маму, а враг в бинокль разглядывал Москву. И вот на то, единственное, отчаянное, он ответил. Но как же долго шло письмо! Будто носил его кто-то в кармане полгода! Жаль, что оно не пришло вчера. Мы бы прочитали его вместе с Кириллом, те строчки, которые относились не только ко мне, а ко всем, кого он учил и воспитывал.

Андрей боялся, что несчастья сломят меня, боялся за судьбу малышей, если я не выдержу. И поэтому вперемешку с ласковыми словами утешения вставлял тревожные, умоляющие: «Но ты же сильная! Я знаю, ты все сможешь, если соберешь волю. Ради Машки и Мишки… мы все должны сейчас не нюнить, а мужать… закалять душу…

…Как часто люди, избаловав себя богатыми переживаниями, не смогли в нужный момент выдержать испытаний…»

— Да, да. Все верно, мой милый генерал от педагогики! Я постараюсь. Ты не бойся! Главное — ты жив! — радостно бормотала я и прижимала к губам письмо.

Я выучила его наизусть. Холодными утрами, поднимая с постели малышей, приговаривала, как стихи:

— «Переживать будем потом, на мирной террасе, в окружении любимых людей!»

— Что ты говоришь, мама? — спрашивала меня Машка, вглядываясь в меня серьезными большими глазами.

— Это не я! Это папа! Он очень любит вас!

— Наш папа ге-не-рал! — ликующе кричал Мишка.

Я не возражала. Кирилл ведь тоже был такого мнения. Для него я переписала и послала по оставленному номеру полевой почты строчки: «Всю страсть души, все силы надо напрячь для борьбы с коричневым дьяволом и биться на любом участке в нашем великом народном бое».

Эти слова, которые Андрей не произнес бы в обычное время, в тот трудный момент звучали для меня убедительно и торжественно, как финал его любимой Шестой симфонии Чайковского: победа светлого разума над силами тьмы!

…Извещение пришло на месяц позже: «Пал смертью храбрых в деревне Маслинки Калининской области…»

Князь Андрей был смертельно ранен в деревне Князьково бывшей Смоленской губернии… Почему мой Андрей сразу убит, не ранен?

Почему после счастливого и горестного свидания не умер он на моих руках, как у моей тезки Наташи Ростовой? Почему?.. Почему?..

Что-то рассыпалось перед глазами огненными искрами. Купол бородинского храма закачался в синем небе… Мавзолей любви, воздвигнутый генеральшей Тучковой… Задиристая девчонка в красном галстуке беспечно клялась: «Если у меня будет муж и он погибнет на войне, я поступлю так же!..»

Как могло случиться, что тогда, ничего не зная, я себе предсказала судьбу?..

«Не нюнить, а мужать… не тосковать, а закалять душу…» Как молитву, как спасение, твердила в отчаянии я эти слова, и билась, и рыдала в подушку рядом со спящими детьми…

Потом когда я сопоставила даты, то вышло, что я получила письмо через несколько дней после его гибели. Он говорил со мной уже мертвым…