В последний день занятий было торжественное собрание. Лучших учеников и общественников наградили подарками. Под туш заводского оркестра я получила из рук Андрея Михайловича томик стихов Пушкина. Он энергично пожал мне руку и, обдав смеющимся взглядом, проговорил:

— «Адриатические волны»?.. «Напев торкватовых октав»?..

Я пробиралась в свой ряд пылающая, как факел. Если бы кто-нибудь поднес к моим щекам спичку, она тут же вспыхнула бы. Не забыл! И я не забыла, хотя после этого с головой была увлечена лермонтовским «Валериком», читала его наизусть от первой до последней строчки, а отрывки из «Демона» мрачно изрекала, сидя над разлившейся весной Чаченкой: «Надежд погибших и страстей несокрушимый мавзолей…»

Иру, как отличницу, наградили двухтомником «Войны и мира».

— Будем читать в Бородине! — объявила она нам.

И вот мы едем. Четыре вагона выделили для нашей галдящей оравы. Остались позади шумные проводы, громкие марши духового оркестра. У выходов, чтобы никто не выскакивал, дежурят вожатые: Леша, Миша, Тоня и Маруся. Все с завода. Начальник лагеря Паша Климов, солидный, как Пьер Безухов, то и дело проходит по вагонам. Нас берегут. Как хорошо, когда кто-то бережет и любит нас!

Наше комсомольское звено заняло отдельное купе. Все веселятся, поют, а я взяла у Иры первый том «Войны и мира» и залезла на верхнюю полку.

«Войну и мир» я читала прошлым летом, когда подружилась со Светкой.

«Очень интересно», — сказала она, снимая толстый том с отцовской полки. А мне не понравилось. Раздражал французский текст, приходилось лазать в конец книги за переводом, надоедали светские разговоры и вся «ненашенская» жизнь. Более близким показался Пьер Безухов, а большеротая, кривляющаяся девчонка Наташа Ростова вывела из себя: миндальное пирожное, кружевные панталончики… Я бросила, не дочитав.

Сейчас я начала заново. Русский текст помещался в Ириной книге сразу после французского, это было удобнее. Кроме того, он не вызывал былого раздражения. Я жалела, что не знаю этого языка. Ведь знает же его Андрей Михайлович! Я углубилась в чтение. Меня звали, тащили за ноги, предлагали то играть, то петь вместе. Я отбрыкивалась, сердилась, но с полки не слезала. Передо мной разворачивалась жизнь далекая, чуждая, но я понимала ее. Нравилась и девчонка в смешных панталончиках, с голыми плечиками. Выросла я, что ли? Не знаю, но, подъезжая к Бородину, я дочитала до Аустерлицкого сражения.

Мы шли растянутым строем по полевой дороге. С двух сторон, зеленея, колыхалась рожь. Июньское солнце стояло над головой, в поле гулял ветер, и нам не было жарко.

— Смотри! — толкнула меня Света. Облитый солнцем гранитный обелиск поднимался прямо изо ржи. — А вот еще!

Теперь уже все видели среди мирного поля высокие памятники. До самого леса стояли они, как солдаты в строю. В конце поля, обнесенный кирпичной оградой, показался монастырь. В зеленой гуще деревьев блестел купол храма.

По тропинке навстречу нам шагала ударка с улыбающимся Толей впереди. Загорелые, в трусах и майках, они бодро отдали нам рапорт. Лагерь был готов принять своих обитателей. Красногалстучная голоногая армия вошла в древние монастырские ворота и рассыпалась по сиреневым аллеям. Церкви, часовни, старые склепы, настоятельские покои, трапезные — и веселые песни, хохот, барабанная дробь, звонкие трели пионерского горна, играющего сбор… Как это совместить? Да никак! Мы и не думали об этом. По-хозяйски заняли территорию. Она наша! Разве кто-нибудь посмеет отнять? Ни в жизнь! Конечно, никто не предполагал, что через несколько лет рядом со старыми обелисками, увенчанными орлами, встанут новые, с советскими звездами, и веселый пионерский горнист, хозяином вошедший сейчас в ворота, ляжет под одной из них…

Девочки расположились в бывшей монастырской гостинице. Наша комната на четверых была внизу. Ира — вожатая пионерско-комсомольского звена, я — председатель совета лагеря. Толя не мог обойтись без меня. В последнюю минуту предложил мою кандидатуру. Пришлось согласиться. Ведь нас взяли с условием, что мы будем помогать.

В первые дни я ничего не могла с собой поделать. Внешне мы жили вполне современной, пионерской жизнью. Нас будил горн, мы выбегали в трусах и майках на спортивную площадку. По дороге в столовую пели нашу любимую «Вперед же по солнечным реям». И все же необычность обстановки всех нас сильно волновала. Мы бродили от памятника к памятнику, читали названия полков, сражавшихся и погибших в этих местах. И о чем бы ни говорили, имена Кутузова, Багратиона, Раевского появлялись сами собой.

Один из местных старожилов рассказал нам легенду о создании монастыря. Не знаю, как другие, а я с содроганием представила темную августовскую ночь, огромное поле, устланное трупами русских воинов, и молодую жену генерала Тучкова, ищущую своего мужа. Она шла с фонарем, сопровождаемая верными солдатами. Мужа своего она узнала по кольцу на пальце. На этом месте и был построен монастырь, в котором молодая женщина стала настоятельницей. Вот это любовь! После этого я вполне примирилась с генеральшей Тучковой. В самом деле, как иначе могла она выразить свою верность? Ведь это давно было! Тогда в бога верили. Осуждать нельзя. Я смотрела на высокий купол храма, и он мне представлялся скорбным мавзолеем любви, как в лермонтовском «Демоне».

— Выдумки! — сказала Ира.

— Правда! Правда! — запротестовала Света.

Лилька молчала. Она вообще больше молчит, особенно при мне.

— Если у меня будет муж и он погибнет на войне, я поступлю так же! — торжественно сказала я.

— Построишь монастырь? — расхохоталась Ира.

— Нет. Но я буду помнить его до могилы!

— О, как печально! — Ира воздела руки кверху. — Успокойся: войны больше не будет! Побежали! Раз, два, три!

Мы сорвались с пригорка и пустились в лагерь на вечернюю линейку.

Днем мы делали свои дела по подготовке к открытию лагеря, но открытие почему-то задерживалось. Из-за этого Толя ссорился с Пашей Климовым. Начальнику хотелось сделать все как можно лучше. Ожидалось много гостей.

— Подумаешь, гости! А ребята больше недели живут без подъема флага! — возмущался Толя.

Мы ему сочувствовали, помогали и в то же время подводили. Жизнь полна противоречий, сказал бы Кирилл.

Однажды в лунную ночь мы завернулись в простыни и пошли по сиреневой аллее к бывшей часовне. Ее использовали теперь как кладовую.

Мы хихикали от удовольствия, изображая привидения. В окно второго этажа нас увидели маленькие девчонки и подняли визг. Во двор выскочили вожатые и Паша Климов с фонарем. Толя догадался забежать к нам, увидел пустые кровати и все понял.

— Вы что, с ума сошли? — разозлился он, когда мы, сбросив простыни, явились к нему с покаянием.

В другой раз было хуже. Во время мертвого часа, устав от шума девчат, я вышла в коридор с томиком «Войны и мира». Думала примоститься где-нибудь в саду, но у выхода из корпуса стояли Паша Климов и вожатая Маруся. Я кинулась назад, а Лилька дверь заперла и не пускает. Мой громкий стук привлек внимание Паши. Он заглянул в коридор. Я едва успела спрятаться под лестницу, ведущую на второй этаж. Паша в это время подошел к нашей двери и рванул ее. На него посыпались старые коробки, ботинки, свернутые в трубку плакаты.

— Вон отсюда! В Москву! Это Жигарев вас сюда привез. Я был против великовозрастных оболтусов в лагере! — яростно кричал Паша, барахтаясь в этом хламе.

Я стояла рядом и ничего не понимала. Мне объяснила потом Света, что Лилька устроила эту баррикаду для меня. Я войду — а на меня все свалится! Сам того не зная, неуклюжий Паша Климов пострадал за меня.

Огорченный Толя не стал за нас заступаться. Махнул рукой и мрачно пошутил:

— В крайнем случае придется переселить вас в курятник!

Курятник, полуразвалившийся сарай на окраине деревни, мы видели во время похода по окрестностям. Дело оборачивалось скверно, и мы пошли к Паше просить прощения. После долгой нотации он смилостивился. На наш взгляд, Паша хоть и напоминает внешне Пьера Безухова, на самом деле он настоящий Берг! Совсем другое дело наш Толя. Посмотрел на наши вытянутые физиономии и расхохотался. И мы поняли, что все забыто.