— У подобных людей неприятности могут быть только в семье, — отрезал Вадим.

— А вы злой-злой, — вдруг заключила Вероника. — Злой и недобрый человек.

Это было неожиданно и смешно. Идущий навстречу человек пропустил их и остановился, заинтересованный возгласом Вероники. Вадим обернулся и крикнул: «Кыш!» Человек поспешно наклонился, будто завязывая шнурок.

— Я недобрый?! Я, который подарил вам «туриста Семенова» за рубль десять. Так просто, не на день рождения…

Но шутка оказалась непонятой.

Вероника ускорила шаг и отвернулась от Вадима. Она приняла это за чистую монету. Или сделала вид.

Вадим расстроился. Ему не хотелось, чтобы на него обижались. Хотя бы сейчас.

— Ну, извините, Вероника. Я пошутил. Клянусь вам! Ну, хотите — станцую или спою. Честное слово, я пошутил. Не думал, что вы не понимаете шуток… Да бог с ним, с Семеновым.

— Вы меня проводите до остановки. — Она держала голову прямо и гордо.

«…Дура, дура. В квадрате. В кубе. В десятой степени. Бесконечная дура… Как я ее ненавижу», — Вадим в злом бессилии сжимал кулаки. Ему хотелось стукнуть ее. Рассмеяться ей в лицо. Показать, как он презирает эту ханжу. С длинным утиным носом и бесцветными глазами. С веснушками на птичьем лице…

Но какая-то сила тянула его за Вероникой. Заставляла извиняться и униженно просить о свидании.

— Ладно. Приходите пить чай. Только позвоните наперед, — милостиво разрешила Вероника.

Она чувствовала, какую власть взяла над Вадимом. И, как все ограниченные люди, не пыталась понять причину этой власти.

Скамья у табачного киоска пустовала. Не удивительно. Только сейчас Вадим почувствовал себя неловко. Там, возле универмага, ему было слишком хорошо, чтобы спешить расстаться с этим антимиром. Теперь он жалел, что пошел. Что так нелепо все получилось с Ириной. Правильно она сделала, что ушла… Все же их было тринадцать. Фонарных столбов. Не стоило искушать судьбу. Ровно тринадцать!

Старик киоскер разглядывал Вадима.

— Это вас ждала девушка? Как ваше имя? Вадим?! А ее? Вероника?! Ах, Ирина! Правильно, Ирина.

Старик открыл фанерную дверь и вынес бочонок «Изабеллы».

Бродский показывал квартиру. Каждому. Вначале прихожую, затем ванну, кухню, затем одну комнату и вторую.

— Серия 1–507, — пояснял он.

— Здесь мы поставим стиральную машину, — сообщала Рита.

— Я тут буду держать фотопринадлежности, — поправлял Бродский.

— Тогда вылетишь со своим увеличителем на улицу, — заявляла Рита.

Все знали, что у Бродского нет ни стиральной машины, ни увеличителя. Но главное — квартира. Остальное все приложится. Тесная кухня была завалена бутылками из-под вина, водки и лимонада. В углу «дремал» бочонок «Изабеллы». На него обращали больше внимания, чем на квартиру. Рита выпроваживала гостей из кухни: необходимо срочно приготовить еще салат. Она не ожидала, что ввалится такая орава. Человек тридцать, не меньше. Этот балбес Эдуард не мог все продумать, как взрослый мужчина. «Приходите». И наприходили. И магазины кругом уже закрыты. Хорошо, что мама привезла мясных консервов, а Вадим бочонок вина…

— Эдька! — Рита выглянула из кухни, не теряя доброй улыбки.

Эдуард покинул гостей и зашел на кухню.

Улыбка Риты стерлась:

— На кого ты похож? Несчастный алкоголик. Собралась вся Академия наук! Спустись к соседке, одолжи хотя бы хлеба!

— Никто не ест, все сыты, — возразил Эдуард. — Ну, ладно, ладно. Пойду.

Ему никого не приходилось развлекать. Развлекались сами. Как хотели. В основном, разговаривали.

Савицкий сидел у края пианино и монотонно постукивал пальцем по ноте «ля». Тихий писклявый звук расчленял общий фон на равные доли. Никто не обращал на это внимания. А сам Савицкий просматривал польский журнал и шевелил губами, пытаясь прочесть надписи…

Эдуард протискивался к дверям. Заметив Савицкого, он вспомнил о своих обязанностях хозяина дома. С максимальной предупредительностью, на которую был способен, Эдуард предложил Валентину Николаевичу пересесть на диван.

Савицкий вздрогнул. Ему казалось, что его не замечают. Ответив любезной гримасой, он остался сидеть рядом с пианино. Верхнее «ля» легонечко дребезжало в разноголосице комнаты…

Эдуард ожидал кого угодно, только не Савицкого. Тот пришел раньше всех, чуть ли не в шесть. В новом, довольно удачно сшитом костюме. Яркий синий галстук морщил воротничок сорочки. В руках Савицкий держал альбом пластинок. Бах, Вагнер, Барток…

Он помогал раздвигать стол. Приносил от соседей стулья, вилки, мелкие тарелочки, вытаскивал винные пробки. На протесты Эдуарда лишь улыбался неживой улыбкой и уверял, что испытывает удовольствие. Что он впервые в жизни присутствует на новоселье и ему интересно, как все получится.

«Неужели впервые?» — удивлялась Ритина мать.

«Представьте. За пятьдесят девять лет впервые, — отвечал Савицкий. И попытался смягчить неловкость: — Раньше новоселье было редким явлением. До войны».

Ритина мать — чуткая женщина. Она догадывалась — фраза, что после войны прошло много лет, будет чем-то неприятна Савицкому.

А Эдуарду неловко. Он чувствовал угрызение совести за то, что так и не смог разобраться в его установке, за то, что окрестил ее «миной», и вообще за все невнимание к Савицкому. «Черт бы его побрал совсем. Пришел. А меня будет тихо изводить раскаяние». Эдуард видел, как Савицкий сидит в стороне, напряженно прислушиваясь к разговору на диване…

Эдуард наклонился к Вадиму:

— Послушай, займи чем-нибудь Савицкого. Он тут самый древний. И мне неловко, не знаю почему.

Вадим подошел к Савицкому.

— Валентин Николаевич, и вы позволили Кирееву, разбираться в вашей установке? — шутливо произнес Вадим, подсаживаясь.

Савицкий рассмеялся:

— Я вам не рассказывал? Забавно! Киреев ничего в моих записях не понял. Страшно был недоволен моей неподготовленностью к Ученому совету… А я так боялся, признаюсь вам…

— Чего боялись?

— Что он обратит внимание на мой гидроксил. Правда, в тетрадке были всего две—три формулы. По ним и, сам папа римский бы ни о чем не догадался, а не то что ваш папа. — Савицкий расхохотался, неприятно обнажая десны.

— Этим все и кончилось? — спросил Вадим.

— Условились еще раз все обсудить. Кирееву, видите ли, захотелось осмотреть мою установку. Что ж, пусть смотрит, я добрый…

Вадим отошел, считая свою миссию исчерпанной.

В спальне астрометристы организовали пульку. Ставка — четверть копейки. Там накалялись страсти…

У подаренного телевизора стояли девушки. Таллинская студия демонстрировала осенне-зимние моды. Манекенщицы скользили по круглой сцене, поворачиваясь к зрителям спинами и плечами.

— Опять реглан, — Люся торопливо чертила на пачке сигарет ультрамодный реглан.

Ирина бросила взгляд поверх телевизора, на большое зеркало. Она видела отражение Вадима, ковырявшего вилкой запеченную рыбу. У него покрасневшее лицо. От вина?! Или он испытывает угрызения совести? Когда Вадим ввалился в квартиру с бочонком, он, не снимая плаща, подошел к Ирине. Но Ирина его опередила. Что она ему сказала? Кажется: «Дурак. Нашел чем мне мстить за свои неудачи. Как ребенок».

— Свободная талия. Как мое синее платье, — Люся подтолкнула локтем Ирину. Та не ответила. Люся обиженно замолчала…

Ирина отошла от телевизора и присела. Ей хотелось наконец собраться с мыслями. Это не удавалось с тех пор, как Вадим оставил ее с липким бочонком «Изабеллы» у табачного киоска. Хорошо, киоскер согласился придержать бочонок. Иначе пришлось бы просто оставить па скамейке. Вообще она ведет себя как девчонка. Ей тридцать лет. Пора со многим смириться. Все должно прийти само собой, а если не пришло, значит так написано на роду. За счастье борются?! Фраза удачников, после того как в чем-то повезло. Хотят казаться не просто удачниками, а деятельными людьми, для которых удача — результат их особых качеств… Надо что-то делать, бороться. А как? Если Вадим к ней равнодушен. Если не видит в ней женщину.