К тому же появился слух, будто бы я был в плену… Словом, расследование могло неопределенно затянуться, если бы Роман Степанович Ковалевский не бросился за меня в бой. С ним очень считались… Я сгоряча уехал из Казани и почти два года бедствовал без работы. А семья, знаете… Я паял тазы и ремонтировал электроплитки, ходил по дворам… Потом я поехал сюда, к Ковалевскому. Я был согласен на любую работу. И Роман Степанович взял меня к себе… Так вновь я встретился с Киреевым. Он был завлабом. До этого у Киреева возникали крупные неприятности из-за кибернетики.

— Из-за кибернетики? — удивился Вадим.

— Да. Одно время кибернетика считалась буржуазной наукой. А Киреев выступил в ее защиту.

— Вот видите, — торопливо проговорил Вадим. — Он не так уж и труслив.

— Да. Он не трус. Но, простите, я не верю в его искренность.

— Однако он рисковал…

— Вы все о кибернетике? — с досадой прервал Савицкий. — У Киреева особый талант — видеть! Он предвидел, что кибернетика свое возьмет. Что он недолго будет в опале.

— У вас предостаточно желчи, — Вадим, сам не зная отчего, старался уязвить Савицкого. Защитить Киреева.

— Да. Он не труслив, — переждав, произнес Савицкий. — Поэтому я и расцениваю нашу с ним историю по-особенному… Так вот, когда я встретился с Киреевым, я не выдержал. Нас еле разняли… Но это случилось лишь в первую минуту. Прорвалось… Мытарства меня так подрубили. Я стал избегать плевать против ветра. Я старался забыть, что в локаторе вся усилительная часть моя и многое что другое… Ковалевский порядочный человек. Он дал мне самостоятельность. Я почти не сталкивался с Киреевым. А вот теперь я не знаю… Я, конечно, могу уйти из отдела.

Несколько минут они молчали. Савицкий поглядывал на Вадима. Рассказ его изрядно вымотал, он даже слегка прикрыл глаза.

— Вообще-то, с другой стороны… Война, — проговорил как можно мягче Вадим. — И мог ли Киреев поручиться за то, что аппаратура успешно взорвана?

Савицкий старался себя сдерживать, это чувствовалось.

— Но ведь мы были друзья. Он меня знал как себя. И Ковалевский-то верил. Хотя и знал меня куда хуже, чем Киреев.

С халата Савицкого свисали какие-то нитки. Словно он, прежде чем попасть в лабораторию, мотался по трикотажному цеху.

— В вас влюблена блондинка, — проговорил Вадим.

— Не понимаю… Ах, это? Вы еще шутите. У вас неплохое настроение, — Савицкий снял нитку.

— Она его за муки полюбила… Так где же связь времен?

— А вот и связь. У меня появился болезненный интерес к бунтарям. И я глубоко радовался, да, радовался, если они отступали перед жизненными неудачами.

— Это и вправду болезненно. Ну, а при чем тут я?

— Вы — другой! Вы мягкий и добрый. Но вы склонны к анализу. И это ваше несчастье… Только этим я и объясняю вашу реакцию на глупость Никандрова в Доме ученых и здесь…

— Что здесь?

— После вашей беседы с Киреевым… Вы не участвовали в милой суете у доски, приправленной киреевскими пошлостями. Я решил, что вы готовитесь к драке. Вроде той, что получилась в Доме ученых… А все произошло наоборот. Признаться, я удовлетворен.

— Вы просто злой демон, — усмехнулся Вадим.

Но Савицкий не обратил внимания.

Он продолжал:

— Разумный гонится не за тем, что приятно, а за тем, что избавляет от страданий. Это слова Аристотеля. Так вы и поступили, возможно подсознательно, в разговоре с Киреевым.

— Чепуха, Савицкий. Похоже, что вы меня охмуряете. Как поп, разозлился Вадим.

— Я с вами делюсь. Я всего лишь рассуждаю, если хотите… Вы работаете, и вдруг приходит некто и перечеркивает ваши труды. Начисто. Кто ему дал право? И по какому праву ему дали это право?

— Да, но есть какое-то разумное начало…

— Ничего нет. Есть стечение обстоятельств и удача. Только этим можно объяснить, что умным человеком, бывает, командуют идиоты, а порядочным — законченные негодяи. Где тут ваше разумное начало?

Савицкий замолчал. В запертую на крючок дверь гулко застучали.

Вадим попытался отбросить заевший крючок. Но он не поддавался. Это раздражало Вадима. Савицкий наблюдал за его возней, старательно обтирая яблоко куском газеты.

— Жаль мне вас. Лучше многое принять сразу, чем ждать, пока тебя заставят принять, — негромко произнес Савицкий. — Вы мягкий и умный человек. Это драматическое сочетание, поверьте… Впрочем, вы уже многое приняли. Я внимательно следил за вами в разговоре с Киреевым. Меня не обманешь.

Крючок все не поддавался. Вадим примеривался, чем бы стукнуть.

Савицкий тронул тумблер осциллографа, но так и не включил.

— Скажите, Дима… Вам не кажется, что Киреев догадается о моей гипотезе образования гидроксила?

— Ну и крючок…

— Не догадается. В общем-то в той тетради почти ничего нет. Все осталось в других записях. За исключением двух-трех формул… Жаль, что я их тоже не стер резиночкой. Но я не ожидал столь стремительного налета.

— Вы странный человек, Валентин Николаевич… И вы мне чем-то не нравитесь, извините… В глаза это говорить трудно.

— Я это понимаю, — произнес Савицкий.

В лабораторию ворвался Ипполит.

Заметив, что в комнате, кроме Савицкого и Вадима, никого нет, Ипполит иронически улыбнулся:

— Забавный комплект для уединения… Чем окончилась консультация? Только по порядку… Что вы улыбаетесь, Савицкий?

Нет ничего досадней плохой воскресной погоды. Этот мелкий плаксивый дождичек…

С порывом ветра по стеклу шлепала кривая тонкая ветка. Ипполит давно б ее отломал, если бы не Вадим.

— Помню, по дворам ходил старик. С волшебным ящиком. «Посмотрите знаменитую троянскую лошадь! — кричал старик. — Девушка Даная ожидает Зевса!. Приезд императора Наполеона на остров Святой Елены! Налетай!» За десять копеек любитель мог заглянуть в ящик…

— Ну и что? — Ипполит принялся заводить механическую бритву.

— Я тоже заглядывал. Наполеона не было видно. Толпа каких-то людей смотрела в сторону моря… С каждым приходом старика я платил десять копеек в надежде увидеть наконец Наполеона. А видел все тех же типов.

— Ну и что? — Ипполит придвинул поудобней зеркало.

— В детстве чего-то ждешь и надеешься, что сбудется. И детство кончается тогда, когда начинаешь понимать, что может и не сбыться.

— Полагаю, твое детство, Вадим, в основном определялось интересом к Наполеону. Я бы созерцал «Девушку Данаю» за те же деньги.

— У нас было разное детство.

— Ну и что? — Ипполит принялся за подбородок.

— Старик стащил белье с веревки… Так закончилось мое детство.

— Ты понял, что не дождешься императора?

— Нет, я понял, Ипп, что люди, которые демонстрируют увлекательные картинки, могут стащить с веревки белье.

— У тебя, Дима, с детства развита тонкая наблюдательность. Ты все о Кирееве?

— Скорей о Савицком…

В дверь сильно постучали и крикнули, что Горшенина вызывают к телефону.

Ипполит вышел с журчащей бритвой в руках. Удобная штука. При долгом разговоре можно продолжать бриться у телефона.

Вадим остался один. Он потянулся было к часам, но вспомнил, что забыл их в отделе. Сейчас одиннадцать, не больше. До вечера надо как-то убить время. Вечером его пригласил Бродский на новоселье. Скинулись всем отделом и купили телевизор «Рубин». В подарок…

Ветка шлепала по стеклу с такой торопливостью, будто хотела срочно вызвать его на улицу. Вот летом она была красивая. Ночью. Изумрудная от электричества.

Вадим открыл форточку, поймал ветку и продел ее в скобу. Рука покрылась мелкими капельками, словно держал ее над паром.

…После откровенной беседы в лаборатории они почти с Савицким не разговаривали. Иногда Вадим чувствовал на себе его взгляд. Оборачивался. Однако тот продолжал копаться в своей установке. И, судя по всему, вряд ли смотрел на него. И почему Савицкий должен думать о нем? Жалеет о разговоре при закрытых дверях? Вадим старался не вспоминать этот разговор. Возможно, Савицкий многое преувеличивает. Он не может быть объективным, так много пережив. Даже позицию Киреева в этой истории с кибернетикой он считает уловкой. Конечно, и Савицкого можно понять.