Я с каким-то тухлым запахом во рту начинаю говорить:

– Она очень болеет… Мы вызвали «Скорую», потому что она уже плакать не может, только держится за живот и изгибается на кровати. И уже три недели ничего не ест. И умирает медленно.

– Так увезите ее в больницу! Маленькая вы, что ли?

– Она двери закрывает, она не поедет, не силой же нам ее с бабушкой везти. Не управимся…

Один из врачей берет с фортепиано фотографию с танцующим силуэтом молодой мамы.

– Это она? – недоверчиво спрашивает он, глядя на нас.

– Да.

– Не похожа… Так-так… что же дальше?

Мама срывается вдруг с дивана, начинает хватать врачей за одежду и тащить в направлении выхода. «Это все ошибка, правда, доченька? Ты же не вызывала этих страшных людей? Все в порядке!» Она вдруг начинает смеяться. «Доченька, сделай же что-нибудь! Это ошибка! Вы не к нам!»

– Сядьте, женщина! – вдруг рявкнул старший из них. Я сглатываю. Мама испуганно садится со мной и прижимается всем телом к моим ногам, начинает их целовать. Я поднимаю ее, притягиваю к себе и глажу по волосам.

– Она работала на секретном заводе, создавала ядерные всякие бомбы…

Мама начинает нервно смеяться и целовать мне плечо.

– Она «невыездная» из России. Она мечтала уехать. Меня вот отправила… Потом – последние 20 лет сидела с нами, с детьми, водила по кружкам, в музыкальные и английские школы. Она вообще хотела с дельфинами работать! Биологом! А потом пошла за отцом в физику…

– Это относится к делу?

– Нет, наверное…

«Что же мы наделали!» – раздается истеричный бабушкин шепот с кухни. Все оборачиваются туда. А мама поднимает огромные свои глаза на меня: «Доченька, Ладушка моя милая… Прости меня за все, что я в жизни сделала. Они все равно меня убьют…»

– Кто убьет?! – вдруг проявляет заинтересованность старший врач.

– Я не поняла, то ли врач ее этот, который на расстоянии ею манипулирует, то ли с заводов тех… Их же хорошо там запугивали и обрабатывали… А потом – мы с сестрой разъехались, с отцом она развелась из-за этого врача… писать мне перестала… и осталась совсем одна.

Я все шла и шла по длинному полю от дома, стараясь найти вытоптанную в снеге тропу. На этом поле всегда по утрам сидели вороны и разрывали клювами тонкие лоскутки еды ближайшей помойки. Я оглянулась назад. Светящееся мамино окно с тряпичными бабушкиными шторами еще виднелось среди чужих нашего холодного панельного дома.

Я наклонилась к одной, своей любимой хромой вороне, вытащила из кармана завернутый завтрак и положила на снег. «Мама сегодня сделала», – пояснила я и пошла дальше в школу.

Мама была совсем маленькая. Завернутая в джинсовку, она неестественно двигалась в ночной темноте к машине, поддерживаемая с двух сторон медбратьями. Дернулась, попыталась бежать, ее сбили с ног, закрутили руки за спиной и потащили дальше. Она умудрилась изогнуться, посмотреть на наше окно, где стояла теперь я и соскребала со стекла сантиметровый слой льда.

Сёма плохо помнил свою бабушку. Он видел ее только на фотографиях.

Сейчас же она сидела на противоположной полке поезда, усмехалась одной верхней губой и, покашливая, ковырялась коричневым пальцем правой руки в зубах.

– Ну, хоть попрощайся с матерью, Сёмка!

Сёма отвернулся от окна и зажал голову между коленей. Отец постучал пальцем в стекло, мама стояла рядом, прижав руку к груди. Сёма не шелохнулся. Поезд затрясся легко и поехал.

Бабушка достала паспорт с билетами на стол и прилегла на свернутый матрас дожидаться проводницы.

– В жизни есть три испытания. В семнадцать – двадцать лет – испытание любовью. В сорок – свободой. В шестьдесят пять лет – старостью. А тебе еще даже до первого этапа далеко – не напрягайся так! Еще четыре дня ехать.

Сёма лег и отвернулся к стенке.

– Скажи, зачем ты на тренажерный уголок повесил куклу вверх ногами?

Сёма покраснел и, подумав немного, решил ответить:

– Это давно было…

– Не так уж и давно… Тебе сейчас двенадцать… Тогда было восемь… И еще бил ее и кричал: «Где клад!»

– Я маленький был!

Сёма подскочил на полке, вытер рукавом рубашки лицо и побежал по вагону, шатаясь, хватаясь за скользкие от жары поручни и незастеленные полки.

Люди улыбались, глядя на этого симпатичного мальчика с сердитыми и заплаканными глазами. Сёма уселся на возвышение напротив туалета и подставил лицо под открытое окно. Ему казалось, что ветер шуршит его светлыми волосами.

– Извините, можно я мусор выброшу? – Лысеющий мужчина приподнял вместе с мальчиком крышку Сёминого сиденья и бросил в отверстие уже три пустые бутылки из-под пива. – Один едешь?

Сёма хмуро соскочил с мусорки и, не ответив, вернулся к бабушке. Залез на верхнюю полку.

Радио в купе шипело, звук пропадал каждые полминуты. Сёма включил его погромче. Молодой и какой-то очень местный голос дозвонился московскому диджею и передавал традиционные приветствия. «Привет, Зверево! Я люблю наш город! У нас есть где погулять и большой магазин!» Сёма крутанул ручку приемника в обратную сторону и закутался в простынку.

В ритмичных вздохах поезда Сёма услышал вдруг голос мамы, рассказывающей ему сказку о родных местах его отца. Сёма знал сказку наизусть и теперь, моргая уставшими глазами от раннего утра, потихоньку напевал, вплетая ее как нитку в стуки колес. «И сотворил Род Ульгень по своему подобию людей, и имена им дал Алтай и Саяна. И поселил Ульгень их в священной земле Ирии на горе Самбыл. Когда будешь у той горы, Семён, что на границе Хакасии и Тувы, вспомни, что с нее спустились в долины люди, черты которых есть и в нас с тобой. Если ты светлокож и светловолос, то это сходство с Алтаем. Если же волосы твои черны и кожа смугла, то это тебе в наследство Саяны… Когда будешь ты у горы Борус в Хакасии, вспомни, что на ее вершине спасались люди от Великого Потопа, когда пришли к людям беды, и от слез людских тот Великий Потоп и случился. А потом ушла вода и пришел огонь. И послал Род Ульгень людям во спасение духа мороза, и наступила зима».

Сёма сидел, поджав коленки к подбородку, у запотевшего от ночного сна и холодного утреннего воздуха окна на высоком деревянном столе. После трех суток на поезде, а потом еще двух пересадок на автобусе его все еще мутило и покачивало. Во дворике нервничал на длинной цепи ободранный и вечно худой пес Дурак – Шарик. Бабушка только так его и называла. Потявкав минут десять, Шарик не выдержал и подполз под окно. Тявканье усиливалось, и вдруг, взвизгнув, Шарик подпрыгнул, увидев сонного Сёму в окне. В Хакасии время еще не дотянуло до пяти утра, в Москве же было чуть за полночь. Сёма тер глаза и пытался разглядеть туманные окрестности деревни. Окрестности эти казались желтыми из-за рассвета и бесконечных просторов степной травы.

Шарик скакал вверх-вниз, разнообразя Сёме панораму: вот сонная и покрытая росой улица деревни, вот улица с собачьей мордой, вот снова улица с земляной дорогой и изгородью, а вот опять улица с мордой.

Сёма все думал о чем-то…

Заскрипела за приоткрытой дверью тяжело кровать, бабушка закашлялась и перевернулась на другой бок.

– Бааб, а он так и будет скакать?

– Не смотри ему в глаза, – зевнула бабушка. – А то он оближет все окно.

– Бааб, а может, он есть хочет?

– Пока я не встану, не хочет, он же собака…

– А ты, бабушка… А далеко здесь Барсучий Лог?

– Недалеко…

– Папа тоже говорил, что недалеко…

Уши Шарика опять мелькнули над подоконником.

– Ладно, я пойду.

– На трассу не выбегай… А то понесет же лешего…

Тишина была вокруг. Петухи не пели, иногда только кто-то из них одиноко прочищал себе горло. Сёма прислушался, но не услышал кузнечиков. Почему-то ему казалось, что во всех деревнях по утрам и вечерам должны стрекотать кузнечики. Сёма наступал на землю очень осторожно, будто пробуя ее на вкус. Незнакомая земля должна была почувствовать его и принять. Сёме чудилось, что принес сюда неровное движение поезда.