– И теперь, брат Герхард, нам нужно что-то, чтобы спасти этих несчастных. Любое плавающее средство. – Он помолчал, поскреб щеку. – Короче, нужен ваш плот.

При этих словах Флориан вскочил на ноги.

– Чур, я на румпеле, – возопил он.

Другие монахи тоже начали медленно подниматься:

– Нет, я!

– Я!

– Я!

– У плота нет румпеля, – ответил Герхард. – Нет ни палуб, ни мачты, парус тоже отсутствует. Плот весь прогнил и абсолютно не пригоден для…

Монахи не слушали, – заглядывая в глаза Йоргу, они наперебой предлагали свои услуги в качестве гардемаринов, капитанов, боцманов, третьих помощников, кормчих и корабельных плотников.

– Веревка! – заорал вдруг Ханс-Юрген. – Ну да, он будет опускать бочку на веревке! Вот-вот, приподнимает…

– Корабельный пасечник! – высказался наконец брат Фолькер.

– Ах нет! Он ударился о мачту и сейчас ругается на нее. Это даже отсюда понятно. Вот, идет…

– Нужны гребцы, – обратился к братии Йорг, чем вызвал новый прилив энтузиазма.

Йорг выбрал десятерых самых крепких: Эгона, Райнхардта, Гундольфа, Вальтера, Вилли, Георга, Ханно, Хеннинга, Фолькера и, бросив взгляд на возбужденную братию, Харальда.

– Хорошо. А теперь слушайте приказы своего капитана, брата Герхарда, и все получится. Ступайте…

– Великан растерян, не знает, что делать, – сообщил Ханс-Юрген.

А в дверях уже началась толчея: Кристоф и Иоханнес отпихивали друг друга, между ними проскочил Флориан, а Вульф, Вольф и Вильф топтались в нерешительности, и среди них застрял Георг, из-за чего не мог пробраться на выход Райнхардт.

– Он поднимает бочку, да! Вот это силища!

Берндт упал на Хорста, тот – на Хеннинга, последний толкнул Иоахима-Хайнца и Хайнца-Иоахима, Хайнц-Иоахим тоже упал, но быстро вскочил и налетел на Харальда и Ханно. Герхард важно кивнул. Эгон и Кристоф отталкивали Гундольфа и Ханно, а завершали исход Людвиг, Хуберт, Фолькер и Хорст. Маттиас ввинтился между ними, его поволокло к дверям, где он застрял, шлепнулся лицом вниз, и кто-то протопал прямо по его спине.

– Он воздел бочку над головой, его качает… Держись прямо, великан, не раскачивайся! Хорошо, хорошо… Готовится бросить бочку в воду, отец!

Маттиас наконец-то отскреб себя от пола и поспешил за прочими. В келье остались только Йорг и Ханс-Юрген, продолжавший комментировать:

– И вот… Раз, два, три!

– Э-э-э… э-Э-Э-ЭХХХь!

Натужно кряхтя, Бернардо поднял бочку над головой – лодка опасно раскачивалась, он тоже раскачивался, балансировал, пытаясь устоять, – и швырнул. Бочка, царапнув по самому краю вельса, рухнула в воду, его с ног до головы окатило брызгами, и он, в свою очередь, с размаху грохнулся на дно лодки. Канат и сигнальный линь, увлекаемые уходившей под воду бочкой, стремительно разматывались. Он ухватил канат, перекинул через уключину. Лодку болтало из стороны в сторону. Равновесие, напомнил себе Бернардо. Что-то там со сторонами.

Бернардо откинулся, лодка угомонилась, и он принялся равномерно стравливать канат. Когда под воду ушло футов тридцать, он придержал канат и дернул за линь. Туман рассеивался. Он ждал ответа, но линь оставался провисшим. Сначала был бух. Потом – плюх. Был ли между этими звуками еще какой-то третий звук? Слабый сигнал, угнездившийся между бухом и плюхом? Секунды тянулись, тянулись, и Бернардо забеспокоился. Спуск прошел отнюдь не так гладко, как ожидалось. Это была идея Сальвестро – раскачивать бочку на канате. Когда бочка ударилась о мачту, он увидел, что к окошку прижимается искаженное яростью лицо – Сальвестро что-то там кричал. Возбужденный, он тоже что-то проорал в ответ и просто швырнул дурацкую бочку в воду: это уже было его собственное решение. Плохо, что она при этом ударилась о борт… Он снова дернул за линь, настойчивее. Этот второй глухой звук – не могло ли это быть хрустом ломающихся о стенки костей, черепа, раскалывающегося о клепку бочки?… Бернардо замер. Ах, если бы Сальвестро был с ним здесь, в лодке, и, как обычно, направлял, командовал, говорил, что делать, а не скрылся под водой, – не спросишь, не поговоришь! Небось уже и помер, так что помощи никакой не дождешься. Сальвестро затащил его на этот гадкий островок, затеял эту дурацкую экспедицию и теперь, когда все пошло наперекосяк, бросил его одного! Вот именно: это Сальвестро во всем виноват, а он, Бернардо, тут ни при чем. И Бернардо уже приготовился тащить наверх плавучий гроб, как вдруг снизу, из страшной глубины, пришел слабый ответ: линь дернулся. Он принялся лихорадочно дергать веревку… Сколько раз дернулся линь? Один, что ли? А один, припомнил он, означает «ниже».

Бу-у-бу-ум!.. Содрогнулись от удара глубины, заколыхались на каменистом дне водоросли. Звуковые волны разбежались, растворились, утихли. Что-то спускается. Вода у поверхности возмутилась, но пересилила себя, сдержалась, не позволила разволноваться немногочисленным ныне подводным обитателям. Рыбьи косяки уже ушли вдоль берега к западу, покинув те края, где мечут икру, чтобы провести зиму на более привольных шельфах Бельта. Остались одни убогие: недокормленные мальки, старые да больные рыбы, и все они бросились врассыпную, когда в их владения вторгся незваный гость. Холодные массы воздуха продвигаются на юг, и первые зимние штормы, первые языки северных течений выхлебывают остатки осеннего тепла. Тощает, хиреет, обессилевает море. Маленькие рыбешки замерзают. Старые рыбы умирают. Больные слабеют и опускаются ко дну. А там, во мраке, встречают их какие-то странные завихрения, невнятные течения, в которых едва проглядываются огромные черные тела.

Безразличные к смене времен года и к нересту, сельди-каннибалы стали сейчас ленивыми, апатичными. Год совершит свой оборот, и здесь снова появятся угри, чуть позже вернутся косяки сельди. Пока же каннибалы довольствуются живущими в воде рач-ками, призрачно-голубыми облачками моллюсков, обитающих в хрустких мелких ракушках, всякой всячиной, выныривающей из донного песка, да пощипывают за хвосты друг друга. Они ворочаются у кромки расселины: там, внизу, тьма непроглядная, но сверху ведь может что-нибудь упасть? Спешить некуда, их дело – выжидать.

Вот и сейчас: что это там за колебания да вибрации? Сверху что-то спускается; раз спускается, значит – еда. Каннибалы заволновались, отправились патрулировать территорию. Но без лишней суеты – зачем, когда сверху, из светлых вод, опускается, раскачиваясь, темное пятно? Пятно становится больше, каннибалы сбиваются в стаю, объединяют силы, ждут: спешить некуда. Может, рыба. Или мясо. Мясо им тоже перепадает, но нечасто. Обычно оно не плывет, а дрейфует. Может, все-таки мясо? Или рыба?

Вот оно: неуклюжее, неуверенное, беззащитное, зависло у самой кромки рифа. Внизу – тьма, в которую даже они спускаться не отваживаются. Каннибалы кружат, тычутся носами, пробуют. Похоже на пищу, однако… очень уж большое. И твердое. И очертания совсем не как у рыбы. И точно не как у мяса. Что же получается: ферменты в желудках вырабатывались зря? Разочарование… Рыбы толкаются, вьются, сбиваются в более плотную стаю. У непо-нятного то ли существа, то ли предмета есть усики, один толстый, другой тонкий, которые уходят вверх, туда, где свет и смерть, дергаются, дрожат – брык-брык – в прикрывающей их воде. Вот усик дернулся раз-другой. У существа имеется то ли глаз, то ли еще какое отверстие, прямо посреди брюха, изливающее мутное желтое сияние. Зимовка – это время выжидания, зимой холодно, зимой скудеют косяки. А это… Ну, это от времени года не зависит, законы ему не писаны. Пути его прихотливы, на его появление не надеются, но его почти всегда ждут. Волнуются рыбины, аппетиты у них растут, пробуждая обычно дремлющий интерес к существам, которые обитают на поверхности, ползают по морю и рассекают волны, погружаются и тонут на пути из ниоткуда в никуда. Тупоносые рыбины бодают висящее на усиках нечто. С тех давних пор, когда из устьев рек резво вырвались первые обтянутые шкурами лодки, расползлись вдоль берегов первые неповоротливые корабли и дали первые течи, рыбы получают такую дань. Пусть и в разных обличьях.