Медленно, словно желчь, разливаются воспоминания. Сельди-каннибалы и их предки уже видели холодными своими глазами снующие меж заливами сосновые шлюпки, эскимосские лодки, плоты. С холодным безразличием наблюдали они за этой суетой. Потом появляются гарпунщики – гарпунщики стоят на самом носу, над ними реют прошитые кишками паруса, привлекая за собой тупых, но упорных гигантских акул, а весла гребцов взбивают пену, посылая свои удары на глубину. Корабли викингов – бюрдингеры и кнарры – бороздят открытые воды, добираются до островов Борнхольм и Готланд, плоскодонные же скафы жмутся к берегам. Сплетенные из ивняка и обтянутые кожами рыбачьи лодки вырастают в каботажные суда, галеры – в остроносые парусники. С подветренной от Узедома стороны корабли Харальда, украшенные фигурами драконов, окружают «Длинного змея», берут на абордаж, рубят подчистую всю команду, кровь хлещет по наборной обшивке бортов, вода в Ахтервассере становится красной, вкусной. Олаф Трюгвассон прыгает в море,[38] кольчуга тянет его на дно, где он и будет гнить вместе со своими наемниками. Никто ничему не учится: в море нет воздуха, в воздухе нет моря. Можно либо плавать, либо тонуть, третьего не дано. Поверхность губительна. Все просто: некоторые сельди должны гибнуть во благо всего косяка. Стало быть, у этих созданий существует свой собственный процесс отбраковки, и те, кого они отбраковывают, сколачивают неуклюжие, громоздкие тихоходы, смолят их, чтобы потом рыскать на этих посудинах туда-сюда, переворачиваться и превращаться в пищу? Вот только почему эти жертвоприношения чаще всего делаются во время шторма?
Вот ведь головоломка, точнее, кусочек головоломки. Большие суда и каравеллы кренятся, разламываются и сбрасывают груз в море. Плашкоуты дают течи. Баржи переворачиваются. Менапийские торговцы везут из Финской марки рычащих медведей – для римского цирка; в обмен на них на север плывут короткие мечи и галльское вино. Императорские придворные шлют за перьями, мехами, рабами – а доставьте-ка их к нам, на Мозель! Корпорации купцов везут кельнское стекло, самосскую керамику и terra sigillata – глиняные фигурки. Пути, по которым когда-то переправляли янтарь, открыты заново, по ним устремились фризы, франки и саксы, и торговые палаты далеких областей, Мёзии и Иллирии, установили соответствующие пошлины. Береговые и речные патрули на Рейне и Дунае не в силах воспрепятствовать потоку бронзы, железа, вина, оливкового масла и еще сотен разных товаров, свободная торговля которыми находится под запретом: Pax Romana[39] в эти времена не слишком-то спокоен. Ободриты и руяне пытаются перекрыть сухопутные пути для гетов на севере и западе, заставляя купцов путешествовать морем: понтийские бобровые шкуры, кувшины с зерном и вином с острова Бирка, рулоны pallia fresonica[40], воск – все это плавает, а значит, и тонет. С далеких персидских базаров идут торговые пути через Аландские острова, откатываются назад к суше, потом по Эльбе-реке – в южные города, по ним текут и монеты, которыми за товары плачено, – сестерции, дирхемы, динары, сольдо. Вода – великий уравнитель: лики императоров и калифов сверкают в ней и тонут одинаково – Адриан и халиф Валид, Август и Хишам, конунг Ивар Широкие Объятья и король Людовик Благочестивый. Из треснувших бочек, выкатывающихся из треснувших трюмов, хлещет густое пиво, окрашивая воду в коричнево-бурый цвет, и любопытные сельди, наглотавшись пива, идут подремать ко дну, где покоятся вперемешку франкские мечи и саксонские лемехи, волчьи и овечьи шкуры, Карл Великий и Гарун-аль-Рашид. Вода не прочь украсить себя драгоценностями тропиков – жемчугами и раковинами-каури, подбавить себе соли с тяжелогруженых барж. Море носит одежду своих апостолов, ест их пищу, пьет их вино, до отвала набивает пучину их щедротами. Его плавающие баловни настороженно прислушиваются к реву лишенных плавников существ, их мычанию, ржанию, блеянью, доносящемуся из пробитых волнами стойл. В недоумении наблюдают они за тем, как покрытые шерстью существа перепрыгивают через борта – вослед своим главарям, вослед – в пучину. Они не так глупы, эти плавающие баловни моря, они ускользают прочь, когда кони в панике бьют копытами по воде, когда медведи отчаянно загребают когтистыми лапами: все равно эти волосатые существа утонут, можно и подождать. Рыбы плывут за баржей, двигающейся на запад от устья Вислы, через Данцигский залив, мимо Арконского мыса и острова Рюген, через Мекленбургскую бухту – к Любеку. Баржа везет… верблюда!
Согласитесь, это более чем странно. Куньи, собольи шкуры бултыхаются, разматываются, опускаются, проскальзывают сквозь сомкнутые рыбьи ряды. Они чувствуют горьковатый привкус сосновой смолы, ощущают мерзкую вонь разложения. Опускание и рассеивание – разные понятия, их трудно сопоставить; и когда пришел великий шторм и город пал и полностью вверил себя их воле – то содроганье, тот глухой рокот и по сей день живы в рыбьей памяти, – рыбы только и могли, что пялиться на добычу, которую предлагали им улицы и шумные рынки Винеты. Они ошалели от столь обильной дани, от такого несметного богатства, с небывалым грохотом низвергшегося в их пучины… Эти, с поверхности, упорны, наверняка в их упорстве есть какой-то резон. Порою то, что они присылают рыбам, никуда не годится: мельничные жернова, круглые монеты, моржовые клыки, мыльный камень. Но попадаются и сами обитатели поверхности – кости, рога, плоть, кожа. Вон, двадцать зим назад – два человека и целая сеть рыб-сородичей опустились возле Узедома на дно. Чего они хотели? Что надеялись здесь, на дне, поймать? Любознательные сельди отмечают разрывы в деликатных циклах нереста, кормежки, в медленных теченьях вод. Когда груз идет на дно, он вытесняет воду, волнует рыб, рыбы выходят из себя. А два года назад в окутанные ночным туманом воды хлынул поток красной глины с прибрежного обрыва, откуда-то покатились огромные камни и успокоились в мягком прибрежном иле. Потом туда же рухнул алтарь. И крест. А теперь вот это…
Странный гость кренится набок. Каннибалы сплываются на его тусклый желтый свет. Этот неуклюжий, вперевалочку спуск, – наверное, в нем повинен тот самый воздух, из которого на них снизошел столь бессмысленный, бесполезный дар. Ага, вот сейчас, сейчас вывалится наконец то, ради чего они здесь столпились: они вглядываются в мерцающий желтый глаз, и, похоже, там, внутри, находится создание с поверхности. К тому же живое! На мгновение они позабыли о вечной потребности в пище и наблюдают за расчетливыми, настойчивыми маневрами предмета. Вот ведь искушение! Ну конечно, сейчас предмет поведет себя так же, как и все остальные, спускавшиеся к ним с поверхности. Однако усики, идущие на самый верх, напрягаются, потом выгибаются, расслабляются и, снова напрягшись, тянут предмет по дну, так что он, подскакивая, продвигается к расщелине.
Каннибалы плывут следом. На пути им попадается сельдь с отслаивающейся чешуей, пожелтевшими плавниками – они ее съедают. Предмет зависает на самом краю расщелины – теперь понятно, куда он держит путь. Вообще-то, каннибалам никто и никогда не запрещал спускаться в черное жерло расщелины, да и про опасности, поджидающие там, они тоже не слыхали. Много-много зим назад кто-то из них уже предпринял туда экспедицию – совершенно бессмысленную, и с тех пор туда никто не заплывал. Почему – они и сами не знают. Но что-то говорит им, что в этой черноте не стоит метать икру и с хрупаньем пожирать сородичей; даже упавшие на этакую глубину обитатели поверхности их не интересуют. Если б им снова попалась какая-то обессилевшая, больная селедка, они бы отвлеклись, занялись ею, но создается впечатление, что существо нарочно их поджидает, его усики дергаются все настойчивее. Предмет дрожит, колеблется, затем резко выпрямляется, усики напрягаются снова, и предмет, покачавшись на краю, начинает спуск. Они плывут следом.
