Литмир - Электронная Библиотека

— Священник потребует денег, — сказал Соломинка. Со странной лихорадочностью выражения он обвел взглядом наши лица. Как мне предстояло узнать, он никогда не оставался долго в одном состоянии духа, но быстро менял его под властью некой только ему внятной фантазии, то угрюмой, то ликующей. — Мы можем похоронить его в лесу, — сказал он. — Вот здесь, в темной чаще. Брендану будет спокойно спать здесь.

— Мертвые спят спокойно везде, — сказала Маргарет. Она посмотрела на меня, в ее взгляде был вызов, но злобности в нем не было. — Наш попик может прочесть над ним молитву, — добавила она.

— У Маргарет тут нет голоса, — сказал Мартин. — Она не член труппы. — Обращал он эти слова к Стивену, чьей женщиной она была, и в его голосе я, как, конечно, и все остальные, различил дрожь еле сдерживаемой ярости. Его правая рука сжалась в кулак, и костяшки пальцев побелели. — Вы хотите бросить его здесь? — сказал он, и мне, тогда его еще не знавшему, эта ярость показалась непонятно внезапной и сильной, как будто оспаривались не просто его намерения относительно Брендана, но и какое-то лелеемое представление о мироздании.

Никто сразу не ответил, такова была ярость в нем. Думаю, Стивен готовил ответ, но Мартин снова заговорил низким басом.

— Он был таким же, как мы все, — сказал он. — При жизни он никогда не сидел у своего очага и не ел за собственным столом. В горшках и мисках он более не нуждается, но свой дом в земле получит как положено, достаточно глубокий, и наконец-то обретет кров над своей головой.

— У Брендана были свои привычки, он первый это признал бы, и среди них пристрастие к элю, — сказал Тобиас. — Но пьяный ли, трезвый ли — он играл Шута Дьявола лучше всех, кого вам доводилось видеть.

— И чем же вы выкопаете ему могилу? — В голосе Мартина теперь звучало презрение. — Лопата Адама и грабли Евы ведь сделаны из проволоки и дранки.

— У нас есть ножи, — сказал Стивен.

Он имел в виду, чтобы копать, но теперь наступило страшное молчание, и Мартин смотрел ему в глаза, а он не отводил их. Затем Прыгун, мальчик, выступил вперед прежде, чем они успели сказать что-нибудь еще. Он всегда был миротворцем среди них, хотя и самым младшим, одним из тех блаженных, кого зовут детьми Божьими.

— Брендан научил меня кувыркаться, и ходить на ходулях, и играть женщину, — сказал он. — Мы не оставим его в канаве, Христос — упование наше, люди добрые. — И, чтобы позабавить нас, он подобрал болтающиеся концы своей шали и изобразил женщину, хвастающую длинными волосами.

— Вы помните, как он отплясывал на своих ходулях? — сказал Тобиас. — Как вдруг спотыкался, будто вот-вот упадет?

— Он никогда не падал, только нарочно, — сказал Мартин. Он совладал со своей яростью, когда почувствовал, что остальные уступают его воле. И сказал он это мне, включая и меня в воспоминания о Брендане, и я был благодарен. Его натуре была свойственна доброта, и он бывал внимателен к другим, когда ему не перечили и он оставался спокоен. — Он надевал колпак с бубенцами и ослиными ушами, а на лицо полумаску, — сказал Мартин. — А иногда маску с четырьмя рогами, как у Еврея.

Тот, кого они называли Соломинкой, внезапно захохотал все тем же рыдающим смехом и шлепнул себя ладонями по коленям.

— Он крал эль у Дьявола и так торопился его выпить, что выплескивал себе на колени, — сказал он. — Ты бы видел, как он семенил, сжав колени покрепче, а эль капал, а Дьявол где только не искал свой жбан.

— Ты бы просто подумал, что он обмочился, — сказал Прыгун с нежностью.

— А ты помнишь, как он утешал Дьявола своей песней? — сказал Стивен. Он обращался к Мартину, и я понял, что его гордость измыслила такой путь к примирению. — Он сочинял песни сам, — сказал он. — Сам придумывал слова. Когда Дьявол печалился, потому что Ева сначала не хотела сорвать яблоко, Брендан запевал песню собственного сочинения, чтобы развеселить Дьявола. «Эх, когда б моим мир будь», вот эту песню.

Прыгун взял свою тростниковую дудочку, заиграл мелодию, и все запели первый куплет дружным хором и глядели друг на друга, распевая во весь голос в студеную погоду среди голых деревьев:

Эх, когда б моим мир будь,
Я б от гор до синя моря
Проложил широкий путь,
Чтоб Шутам вольготно…

Так они оплакивали Брендана его же песней, и между ними вновь воцарилась гармония. Я снова их вижу, их лица, пока они пели, отблеск света, лежащий на сухих дубовых листьях, белый ангельский балахон Соломинки, круглый медный поднос у заднего края повозки. Но сильнее всего запечатлелась у меня в уме странность нашей натуры — что жестокая ссора из-за погребения одной бедной бренной оболочки чуть было не разгорелась в наши времена чумы и кровавостей, когда каждый день — это Праздник Смерти, когда мы видим мертвецов, сваленных в кучи на улицах без различия сословий, разлагающихся на телегах, сброшенных в общие ямы вместо могил. Да, миновало уже несколько лет, но тут, на севере, новая вспышка, и эта чума так сильна, что даже зима не может ее остановить. Поля лежат невспаханные, многие умирают от голода, они падают где стояли, и их спешно закапывают по темным углам. Шайки разбойников наводнили страну, крестьяне бегут, воины возвращаются из Франции с полей нескончаемых сражений — люди, с детских лет не знавшие ничего, кроме убийства. В приходах не уцелело и половины людей. И лишь немногие будут знать, где похоронены те, кого они любили. А тут столько забот о прахе одного бедного комедианта.

Больше почти ничего о нем сказано не было, ни тогда, ни после. Они спели то, что было его эпитафией. И больше никаких споров о том, везти его с собой или нет. Тут же его подняли, и он был уложен среди масок и костюмов со свернутой веревкой под головой и укрыт полосами алого сукна, которые они возили с собой, чтобы вешать как занавес в глубине сцены. Затем мы тронулись в путь. Вот так я начал свою жизнь комедианта.

Глава третья

Все последующие дни Брендан оставался в повозке, и мы накрывали его досками и мешковиной, чтобы уберечь от крыс во дворах придорожных харчевен, где мы останавливались на ночлег и спали то на соломе в сараях, то все вповалку на тюфяках в жалких каморках лачуг, гордо именовавшихся гостиницами. Мартин платил за все из общего кошеля. Денежного пояса он с себя никогда не снимал, а кинжал всегда был у него под рукой. Кошелек был тощ, а предстояло заплатить за похороны Брендана. Ни у кого из комедиантов денег не было, кроме Тобиаса, очень бережливого. Остальные уже потратили свои доли заработанных денег. На протяжении этих дней нам на пути не попалось ни единого места, достаточно многолюдного, чтобы имело смысл устроить там представление. Грабежи и чума превратили деревни в жалкие хуторки, дома стояли пустые, почти разрушенные, улицы тонули в мусоре от развалин. Снег все еще не шел, но погода стояла по-прежнему холодная, оберегая труп Брендана от тления.

Все это время Мартин без устали обучал меня. Он наставлял меня, пока мы были в пути. Обычно все шли позади повозки, а конягу вели по очереди. Он рассказывал мне о качествах, потребных комедианту: находчивость, легкость движений, бойкий язык для ролей, написанных лишь частично. Он показал мне тридцать движений руками, и каждое требовалось выучить, и заставлял меня повторять и повторять их, всегда пеняя меня за неуклюжесть, за скованность запястий и плечей. Жесты эти должны были выглядеть такими же естественными и непринужденными, как обычные движения головы и членов. Вновь и вновь он заставлял меня проделывать их, пока они не приобрели достаточную плавность, а кисти и пальцы удерживались под положенным углом. В этих наставлениях он был столь же беспощаден, как и во всем другом. Легчайшую его похвалу необходимо было отрабатывать вдвойне. Он гордился своим искусством и защищал его со страстностью — страстность была ему присуща во всем. Его отец был комедиантом и вырастил его таким.

4
{"b":"161773","o":1}