Отдыхать мы не могли, так как теперь нам предстояло разучить нашу Игру. Сыграть ее мы решили в форме моралите, используя некоторые готовые речи, которые комедианты выучили давно, каждый в своей роли, однако больше полагаясь на жесты и пантомиму, перемежая их тут же сочиненными словами. Мартин однажды видел в Лондоне, как итальянские комедианты устроили именно такое представление — у каждого персонажа были речи, повторявшиеся из Игры в Игру, и они перемежали их тут же придуманными словами, которые подходили к случаю.

Если мы сосредоточимся на действиях, сказал Мартин, в масках мы будем чувствовать себя свободнее, то такие неожиданности произведут сильное впечатление. Их подскажет то или иное действие, и зрители будут застигнуты врасплох, не зная, чего можно ожидать. Даже если мы допустим некоторые неуклюжести, неожиданность многое искупит. Но если кто-то захочет изменить ход истории, он должен заранее предупредить знаком, чтобы остальные поняли это и приготовились.

Я этого знака не знал, и мне его показали: кисть поворачивается в запястье, словно затягиваешь болт, и подать его можно быстро или медленно, причем сама рука может находиться в любом положении, лишь бы поворот кисти был заметен.

При распределении ролей мы столкнулись с некоторой трудностью. В Игре о Томасе Уэллсе было три события — отправление в путь, встреча на дороге и находка денег. Для этого требовалось шесть участников, не считая Добродетелей и Пороков. Поэтому некоторым из нас досталось по две роли. Но главное затруднение возникло из-за Прыгуна. Поскольку ему было только пятнадцать при невысоком росте, роль Томаса Уэллса предназначалась для него, так как из нас всех только он один подходил для нее. Но из этого следовало, что ни ту, ни другую женщину сыграть он не мог: ведь они появлялись перед зрителями одновременно с мальчиком.

— Играть их придется Соломинке, — сказал Мартин. — Мать он может играть без маски, а виновную женщину в двух масках — ангельской для обмана мальчика и демонской — для убийства. Авариция и Пиета [10]будут спорить из-за души преступной женщины. Играть первую буду я, а Тобиас — вторую, так как мы уже играли эти роли в Действе о Пахаре. Еще я буду играть Монаха. Стивен — пьяницу в харчевне.

— Очень подходящая роль, — сказала Маргарет. После того, что она сообщила о Флинте, она снискала общее уважение, и ее никто не одернул, даже Стивен, хотя он мрачно насупился.

— Еще он будет слугой, который сопровождает Монаха в дом девушки, — сказал Мартин. — Никлас будет Добрым Советником. Он читает наставление мальчику, предупреждая его не сворачивать с дороги.

— Ты сможешь добавить в него латыни, — сказал Соломинка, закатил глаза и прогнусавил нараспев: — Нах, pax, max, Deus, adimax [11]. А что значит «не сворачивать с дороги»? — сказал он, повернувшись к Мартину.

— Дорога — путь жизни. Свернуть, поддавшись искушению, — путь смерти. Мы уже играли это в разных моралите. Единственная разница в том, что тут смерть, угрожающая душе, это еще и смерть тела. Женщина соблазняет его обещаниями, и он следует за ней.

— Следует за ней? — Соломинка неуверенно засмеялся. — Но он же за ней не последовал. Его, беднягу, нашли на дороге.

Мартин несколько мгновений смотрел на него молча.

— Нет, — сказал он негромко, — он должен был пойти с ней, как ты не понимаешь? Когда они встретились на дороге, было еще светло. Она спустилась с выгона, увидев паренька или по какой-то другой причине. Дорога ведь не была пустынной. Только что по ней прошел бенедиктинец. Будь это удар по голове, другое дело… Но задушить мальчика на открытой дороге, пока было еще светло… Нет, она увела его в свой дом и совершила свое деяние там.

Соломинка покачал головой:

— Но так она рисковала, что ее увидят с ним.

— А потом? — сказал Стивен. — Она притащила его назад на дорогу под покровом ночи?

— Ну, там все было ей хорошо знакомо, — сказал Тобиас. — И все-таки ноша слишком тяжелая для женщины, да и спуск по склону опасен, а светить себе она побоялась бы.

— Ну, совершено это могло быть только так, — сказал Мартин. — Иначе быть просто не могло. Она его куда-то увела. А мы сделаем так, что к себе в дом.

Опять-таки только он один среди нас мог сказать такое. Наступило молчание, и мы все смотрели на него, а он сидел, наклонившись вперед, обхватив руками колени. Мы словно бы ждали чего-то еще, быть может, слов сожаления. Однако лицо, которое он повернул к нам, эти узкие удлиненные глаза, острые скулы, выступающие виски не выражали ничего, кроме уверенности в себе и равнодушия. Он не знал, куда женщина увела мальчика, но теперь они были персонажами Игры, а правдивость Игры была для него важнее правильности места.

— Принести его назад на дорогу было очень умно, — сказал он. — Будто убил случайный прохожий. Дорогой пользуется много людей, а где под подозрением многие, истинный виновник может легко ускользнуть.

Такова была принятая нами версия, и такой мы думали сделать нашу Игру. Мы упражнялись до глубокой ночи, повторяя движения и слова. А когда кончили, были совсем измучены, но я еще долго не мог уснуть. Солома кишела блохами, и я мерз, хотя надел колпак Шута, а поверх сутаны завернулся в платье Евы. У Мартина и Тобиаса были свои одеяла, а у Соломинки и Прыгуна — одно общее. Мы, прочие, обходились как могли тем, что лежало в повозке.

В безмолвии ночи мной вновь овладел неясный ужас. Я представлял себе женщину с ее ношей, демонов, ведущих ее во мраке. Эти ночи были беззвездными, окутанными чернотой снежных туч. Но она нашла дорогу, ее вели демоны. Те же демоны, которые теперь вели нас.

Я проснулся с первым светом в лютом холоде. Огонь погас, и я услышал, как Ставен застонал в тяжком сне. Затем наступила тишина, я ощутил полноту безмолвия и понял, что все окутано толстой пеленой снега. Я вышел во двор помочиться, а пес увязался за мной, повизгивая и сопя, словно чего-то ожидал от того, что я поднялся и вышел за дверь. Возвращаясь в сарай, я услышал петушиный крик, а в отдалении собачий лай. Два служителя в кожаных фартуках вышли с метлой и совком разгрести свежевыпавший снег. В холодном воздухе воняло лошадьми, и я увидел белый склон холма за городскими крышами. Потом я вспоминал все это очень ясно и с тоской, какую мы иногда испытываем по той жизни, которую потеряли навеки, хотя, быть может, потеряли мы только все, что было в ней драгоценного.

Оно казалось мне воплощением тихого мира, это холодное утро в беззвучии снега, упавшего на город и его окрестности. Странно, что оно выглядело таким, ибо, казалось бы, мои собственные беды должны были взять верх над благостью вокруг, и грехи мои угнетали меня все больше. Я не кончил переписывать Пилато, я покинул пределы своей епархии без разрешения, я пел в харчевнях и проигрывал в кости мои священные реликвии, я возлежал с женщиной в блуде, я присоединился к странствующим комедиантам, а это прямо запрещено духовным лицам, каков бы ни был их сан. Вот так я оскорблял Бога и огорчал Линкольнского епископа, который был для меня отцом. Однако это было время, свободное от бед, в сравнении с тем, чему предстояло воспоследовать, когда мы представили Игру о Томасе Уэллсе.

Я не снял колпак Шута и, как мог, закутался в одеяние Евы и сидел, прислонившись к стене, а свет разгорался все больше, и из верхних комнат начали доноситься голоса. Мне пришло в голову, что я мог бы встать, сбросить эти комедиантские лохмотья и уйти в мирность утра в одеянии священнослужителя, которое было на мне, когда я повстречался с ними. И мое положение было сейчас точно таким же: меня мучили холод и голод, и у меня не было ни пенни. Только теперь я запутался между сыграть что-то или прожить вживе. Мне тягостно сказать, но я ведь решил говорить только правду, что сутана священника мне тоже казалась личиной, такой же, как белый балахон, который Стивен носил как Бог-Отец, или власяница Антихриста. Или же я просто не мог отречься от моего греха. Но, как бы то ни было, мгновение это миновало.