Не требовались такие познания в Законе Оккама, какими обладаю я, чтобы найти самое краткое объяснение столь разнородному скарбу: они были странствующими комедиантами и тепла ради напялили на себя части костюмов.

Мой страх рассеялся, никто ведь комедиантов не боится, но я чувствовал, что положение остается трудным. Столкнувшись со смертью, я не мог просто взять и уйти. Я заговорил — обычная моя главная сила. Я обилен на слова, когда нахожу тему, а участие в диспутах в дни учения отточило мое красноречие и научило риторическим фигурам. Я объяснил им, что остановил меня здесь дух любознательности, и указал далее, что это вовсе не порок, как иногда полагают невежды, называя его любопытством, но, напротив, дух любознательности в упорядоченной душе порождается чувством сострадания, и в доказательство привел изречение Публия Теренция Афера [2]: «Humani nil a me alienum» [3].

Бывают мгновения, когда мы слепы к несочетаемости вещей. Я стоял среди них и сыпал словами, а мертвец лежал перед нами, уставившись в небо, все больше темнеющее угрозой снега. Я бы продолжал и дальше, увлеченный своей темой, если бы меня не перебило фырканье, которое издал Стивен, и мальчик захлопал в ладоши. Меня обидело такое неуважение, но я потом вспомнил, как, наверное, выгляжу в моей ветхой сутане и с теменем в вихрах. Я странствовал с начала мая, и волосы отросли. Я попробовал восстановить тонзуру с помощью бритвы из моего мешка, но ничего хорошего не получилось, мне же пришлось орудовать на ощупь.

— Ну, говорить он горазд, — сказала женщина. Она была грязна и неприглядна, волосы падали ей на глаза; все еще молодая, но невзгоды легли, как маска, на лицо ее юности. Такие лица мы теперь видим часто — не подлинные человеческие лица, но в масках страданий. Плечи и грудь ей окутывала пестрядь в красно-белую клетку, взятая с повозки накидка шута с дырой посредине, через которую она просунула голову.

— Шастая за кустами, чего он хотел увидеть?

Она приподняла на несколько дюймов облепленный грязью подол своей юбки, прихватив и нижние, и развела колени — движение это было чуть заметным и очень зазывным приглашением шлюхи. Тут пялившийся на меня белобрысый, по виду, сказал бы я, не совсем в себе, проделал быструю пантомиму: скорчился в своем белом ангельском балахоне и зашарил глазами, все время сглатывая с распаленным любострастней. Изображено это было превосходно, но никто ничего не сказал и не засмеялся. Они горевали об умершем, они его любили. Я для них ничего не значил, потому что появился из-за деревьев, как тать, и они поняли, что я беглец, без разрешения покинувший пределы своей епархии. Бродячие комедианты тоже просто бродяги, но у этих был значок, они получили разрешение своего лорда.

Тот, кого я счел вожаком, снова встал на колени возле покойника, закрыл его веки и очень бережно повернул лицо ладонью так, чтобы дряблые губы сомкнулись над бескровными деснами.

— Увы, бедный злосчастный Брендан, — сказал он и взглянул на меня. — Ты пришел в плохое время, — сказал он без всякой враждебности. — Ты пришел с его смертью. И теперь окажи нам любезность, иди своей дорогой.

Но я не пошевелился, потому что его слова натолкнули меня на мысль.

— Надо будет уложить Брендана назад в повозку, — сказал он, вновь глядя на мертвое лицо.

— В повозку? А зачем? Куда нам его везти? — Это резко сказал мужчина, которого звали Стивен. Я увидел, как старший комедиант сглотнул, и на его щеках выступили красные пятна гнева, но сразу он ничего в ответ не сказал.

— А ты убирайся, пока тебя ноги еще носят, — злобно сказал Стивен мне; гнев жег и его тоже.

— Погодите, — сказал я. — Разрешите мне пойти с вами. Я не высок, но силой не обделен. Я могу помочь с сооружением подмостков, когда они вам понадобятся. Рука у меня разборчивая, и я мог бы переписывать роли и подсказывать играющим.

Да, предложение исходило от меня, первая мысль принадлежала мне, но вначале я не думал принимать участие в их игрищах, практиковать их постыдное ремесло — artem illam ignominiosam, — воспрещенное Святой Церковью. О том, чтобы остаться с ними, я думал только по причине значка, который носил старшой, значка, означавшего, что труппа эта принадлежит какому-то лорду и имеет его грамоту, а потому их не посадят в колодки и не выдерут кнутом за бродяжничество, как случается с обличенными беглецами или людьми без хозяина, а также порой и с духовными лицами, у которых нет грамоты от их епископа. Не забывал я и обманутого мужа: если он гонится за мной, то я обрету безопасность в численности моих спутников. Но, клянусь, мне и в голову не приходило занять место покойника. Знай я, в какую ловушку зол заведет нас эта смерть у дороги, то незамедлительно пошел бы своим путем, ни словечка не сказав и со всей быстротой, на какую был способен.

Ответа я все еще не получил, хотя и услышал, что они пересмеиваются.

— Я могу принимать исповеди, — сказал я. — Могу толковать Писание. Правда, у меня нет бенефиция, и я нахожусь не в своей епархии, но совершать таинства я тем не менее могу. Я не прошу жалованья, а только еды и крова, какие мы найдем в дороге.

— В твоем толковании мы не нуждаемся, — сказал старшой. — Как и в твоей латыни. Ну а что до подмостков, в случае надобности помощники всегда найдутся и попросят только кварту эля да сыра на полпенни, а это дешевле, чем кормить лишнее брюхо всю дорогу.

Но теперь он глядел на меня по-другому, словно что-то взвешивал. Он услышал в моем голосе нужду, а может быть, и страх: одинокий человек — легкая добыча страха, если только он не избрал одиночество во имя Христа.

— Попы обычно умеют петь, — сказал он. — Есть у тебя голос для пения?

— Ну да, — ответил я с легким недоумением. Я еще не понял, куда он клонит. И сказал я правду: мой голос хвалили. Он был не очень сильным, зато звонким и мелодичным. В дороге, когда все мои деньги были потрачены, я иногда пользовался им в грешных целях: из нужды я пел в харчевнях, и порой в меня кидали всяким гнильем, но куда чаще кормили и оставляли на ночлег.

— В пении Брендан был истинным чудом, — сказал он. — Превосходил соловья.

— Он пел, как ангел, — сказал белобрысый со свойственной ему странной зыбкой настойчивостью. — Расставлял ноги и откидывал голову. Словно дерево пело всеми своими листьями.

— Его песни были будто веревки, свитые из шелка, — сказал Стивен, чей голос был басистым, с хрипотцой выпивохи.

Так впервые я заметил эту их общую привычку говорить в один голос, точно петь хором, однако по очереди, так что напоминало это музыкальную гамму. Они переменились, они делились со мной тем, что знали о покойнике. Но мне было нелегко вообразить прекрасное пение, исходящее из горла вот этого Брендана передо мной, или как вот этот жалкий кривой рот рассыпает слова песни. Холод превратил его лицо в шмот свиного сала.

— Как он обрел свой конец?

— Вчера шел за повозкой, вдруг закричал и упал, — сказал четвертый мужчина, заговорив в первый раз. Он был уже в летах, с поредевшими волосами, длинным подбородком и яркими голубыми глазами. — Встать он не смог, его пришлось поднять, — добавил он.

— И говорить он не мог, — сказал мальчик. — Пришлось его положить в повозку.

— Звуки он издавал, но не слова, — сказал старшой. — А прежде был боек на язык и сыпал шутками. — Он посмотрел на меня, и в этом взгляде проскользнул ужас. Я понял, что для него немота, сковавшая Брендана, певца и шутника, была порождением кошмара. — Спой что-нибудь, ну-ка, — приказал он мне.

Подчиняться мне не следовало, ибо он замыслил что-то для меня неприемлемое, как я уже заподозрил. Играть на подмостках нам запрещено Советом в Эксетере, а затем в Честере, а также эдиктом нашего Отца во Христе Бонифация Восьмого, и потому я знал, что подвергаю себя опасности падения. Но меня грызли голод и страх.

— Хотите услышать любовную песню, — сказал я, — или песню о добрых делах?