Тишина во дворе и на галерее вверху стала поистине ужасной. Стивен не знал, что ответить, но, отупев от эля, а к тому же будучи тупым от природы, он не был особо ошеломлен такой неожиданностью. Он медленно повернул серебрящееся лицо справа налево.

— Истина не страшится никакого человека, — сказал он наконец. — Было четверо других, это так. Поведал мне это могильщик, чье имя Кристофер Хоббс.

И он погрузился в молчание.

Однако природа Прыгуна была совсем иной. Я вновь увидел, как его грудь быстро поднялась и опустилась, пока он справлялся с дыханием. Он поднял правую руку и согнул пальцы перед лицом, будто держал что-то.

— Я нес кошель с деньгами, — сказал он, сделав голос высоким, детским. — Вот в чем разница, добрые люди, вот почему нашли пятого мальчика. Не из-за кошеля я был убит, но найден я был из-за него, ибо тот, кто меня убил, хотел, чтобы в том обвинили Ткача.

Вперед вышел Соломинка. Маску убийства он снял, но остался в льняном парике. Движениями рук и головы он изобразил немоту. Затем с жестом мольбы повернулся к Роду Человеческому, который, подчиняясь тому же порыву, откинул капюшон с лица. Мы все теперь остались без масок — ощущение наших ролей стало зыбким, меняющимся.

— Ткача не было дома, — сказал Тобиас. — И тогда они увели его дочку. — Он помолчал, а затем сказал торжественно: — Кто увел дочку, тот нашел деньги, кто нашел деньги, тот повстречал мальчика.

— Мы повстречались на дороге, — сказал Томас Уэллс тем же писклявым голосом.

Я стоял в стороне вне света, ожидая, когда настанет время выйти с проповедью о правосудии Бога, который низвергает нечестивцев, и их нет более: vertit impios et поп sunt. Мое сердце тяжко колотилось. Мне мнилось, что на лицах остальных я вижу ликование, а также муку, будто они ждали освобождения от нее.

— Кто встретил мальчика, тот и совершил злодеяние, — сказал Род Человеческий.

— Когда меня схватили, куда я был отведен? — сказал Прыгун. — Кто знает, пусть скажет. Меня убили не там, не у дороги. Куда он увел меня на смерть?

Я увидел, как мысль о мученичестве Томаса Уэллса, которая была и познанием зла, еще больше омрачила лицо Прыгуна. Он помолчал, потом заговорил собственным голосом, забыв подражать ребенку:

— Почему меня схватили, если не из-за кошеля?

Мартин вышел на середину. На его лице было уже знакомое мне сияние. Он широко раскинул руки.

Намеревался ли он ответить на этот вопрос сам или подождал бы ответа, узнать мне было не дано. Его прервал громкий крик кого-то из зрителей:

— Монах мертв!

Покосившись в сторону, я увидел, что справа от меня у стены стоит Маргарет. Она прошла между зрителями, а я и не заметил, так было мое внимание поглощено Игрой. Маргарет поманила меня, и тут же я услышал какой-то шум у ворот, увидел там непонятную толчею.

Маргарет стояла у веревки, ограждавшей свободное пространство с этой стороны. Обычное ее насупленное выражение исчезло без следа. Лицо у нее будто ожило от новости, которую она принесла. Ее рот открылся для слов, которые я еще не мог расслышать.

— Он мертв, Монах мертв, — сказала она, едва я приблизился к ней. — Они как раз его везут. Их остановила толпа за воротами.

Толчея в глубине двора все росла, оттуда доносились голоса, но в таком множестве, что я не разбирал слов. Маргарет уцепилась за мой локоть, чтобы нас не разъединили ближайшие к нам зрители, которые теперь двигались к воротам.

— Я слышала, как один говорил, что его повесили, — сказала она мне на ухо.

Все еще держась друг за дружку, мы позволили толпе увлечь нас к воротам. Они были открыты, и снаружи на улице теснились люди, вышедшие со двора. Вот они-то и преграждали дорогу лошадям. Мы стояли в густой толпе, а всадники, стараясь совладать с лошадьми, осыпали проклятиями и стегали людей, чтобы проложить себе путь. Они были в ливреях, но не здешнего Лорда. Вначале за людьми между нами мне были видны только головы и плечи всадников, а также головы и шеи лошадей. Но я пробился вперед — люди впереди почему-то расступились, и в первый и последний раз я увидел Симона Дамиана, лежащего лицом вниз поперек спины мула. Я увидел его бледную макушку и бахрому вокруг тонзуры, я увидел, как его свисающие руки покачиваются в такт движениям мула всего футах в двух над землей, белые руки, будто восковые в свете факелов, в темных синяках на запястьях ниже рукавов его балахона — одет он был не в сутану бенедиктинца, а в белый балахон, в каких следуют в процессиях кающиеся.

Не знаю, как долго я стоял так и смотрел на него. Мгновенные зрелища могут длиться вечно. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу его снова: бахрому волос, болтающиеся руки, белый балахон. По нашему исчислению времени, конечно, я совсем недолго видел все это, прежде чем всадники пробились сквозь толпу, мул зашагал вперед со своей ношей и скрылся из виду.

Маргарет оттеснили от меня, и она куда-то пропала. Я повернулся и быстро возвратился во двор. Однако мне не сразу удалось добраться до открытого места, так как меня теснили со всех сторон. Чувства переменились, а с ними и людские голоса. Теперь они кричали против комедиантов, виня их в том, что они не показали им Правдивой Игры, в том, что они принесли их городу беду и смерть. Они окружали меня со всех сторон, и мной овладел ужас, но вблизи ворот мы стояли так тесно, что, полагаю, они меня не разглядывали и не догадывались, кто я. Все глаза были устремлены на комедиантов, которые все еще стояли, окаменев, в огороженном пространстве между факелами. И несколько мгновений я, пока не опомнился, разделял этот гнев, эту ярость, которая забушевала, будто внезапная буря, пока мимо везли мертвого Монаха. Я был теперь не комедиантом, но частицей вопящей толпы, от ужаса и ярости я вопил вместе с ней. Кто-то швырнул камень — я увидел, как он ударился о стену. Смелость наконец оставила беднягу Прыгуна, он упал на колени. Когда я увидел это, мой разум прояснился, и я понял, что спастись мы можем, только спася Игру.

Я начал пробираться вперед как мог быстрее. Я услышал — или мне почудилось, — как кто-то закричал:

— Это один из них, это поп.

Тут Мартин стряхнул с себя неподвижность, шагнул вперед к самой веревке, почти прикасаясь к людям, стоявшим в первом ряду, и поднял руки жестом того, кто сдается, и у меня екнуло сердце — с такой смелостью и находчивостью он подставил себя расправе, чтобы навлечь ее на себя или обезвредить.

Он закричал, слова сначала были неразличимы, но затем шум спал, и мы услышали его:

— Подождите! Монах мертв, но Игра — нет!

Вновь поднялась волна криков, людей он не умиротворил. Все еще держа руки поднятыми, Мартин перекричал крики:

— Мы это знали! Мы знали, что Смерть придет за ним в эту ночь!

Эта ложь и спасла нас. Ропот еще слышался, но крики замерли. Он медленно опустил руки и вытянул их по бокам и простоял так несколько мгновений без движения. И эта неподвижность также требовала мужества, и она молила за нас сильнее любого жеста.

— Пощадите бедных скоморохов, — сказал он наконец. — Наше единственное желание — угодить вам. Дозвольте нам закончить нашу Игру о Томасе Уэллсе.

Прыгун кое-как поднялся на ноги, и комедианты теперь встали возле Мартина полукольцом, вторя его неподвижности. Я быстро прошел между зрителями. Меня никто не задержал, и я переступил веревку. Меня осенила мысль. Представление можно спасти своевременными словами. Я все еще был Добрым Советником, и я вплету эту весть в Игру через мою проповедь о правосудии Бога.

Так я и поступил, и страх был побежден обретением слов. Я двигался взад-вперед между комедиантами и зрителями, говоря медлительно и с торжественными жестами: