— Томас Уэллс, — сказал он своим низким басом. — Ты бахвалился им. Ты бахвалился кошелем перед этой женщиной.

Мы услышали, как Прыгун прокукарекал притворным смехом, и тут среди зрителей раздался голос, злобный и громкий:

— Дурень скоморох, зачем она подошла так близко, что услышала похвальбы мальчика?

Но уже вперед выступили Алчность и Благочестие по бокам женщины, и они начали медленно расхаживать вперед-назад, останавливаясь, чтобы произнести свои слова, а затем продолжали расхаживать. В Битве за Душу комедианты обычно стоят неподвижно, каждый на своем месте, и говорят по очереди. Но Мартин потребовал побольше движения и долго упражнялся с Тобиасом в этих расхаживаниях и остановках.

Так мы и продолжали некоторое время, придерживаясь того, в чем упражнялись. Но мы были уже не теми людьми, что упражнялись… Смена масок у Соломинки прошла очень удачно, и зрители были поражены. Он сменил маски за спинами Алчности и Благочестия, которые вышли вперед и остановились бок о бок лицом к зрителям и раскинули свои плащи — белый у Добродетели, черный у Порока. Потом они разошлись вправо и влево, открыв женщину в демонской маске, и она вскинула руки, сцепила пальцы и зашипела на зрителей, и некоторые зашипели в ответ. Это показывало, что Отец Зла восторжествовал. Солнечную маску Соломинка спрятал у себя под платьем.

Удушение Томаса было показано пантомимой. Соломинка проделал ее один перед зрителями без мальчика. Так мы решили между собой, перешептываясь за занавесом. Мартин хотел оставить все так, как было задумано, чтобы мальчик был задушен у всех на глазах, потому что впечатление было бы сильнее, а это для его души фанатика значило больше безопасности. Однако все остальные были против — нам не хотелось навлечь на себя ярость зрителей во второй раз. Так что мы сразу же перешли к подкидыванию чучела у дороги и к нахождению денег.

Нахождение прошло хуже, чем мы думали. Кое-что выходит лучше в упражнениях, чем на представлении. Мартин в роли Монаха сделал все что мог, рыскал туда-сюда, торжествуя, высоко поднял кошель, когда нашел его, а Соломинка, все еще в демонской маске, трусливо жался у стены. И все-таки тут не хватало силы, как мы все почувствовали. Возможно, то, что произошло дальше, объяснялось нашим желанием поправить дело. Или, быть может, причиной было то, что Мартин, пока искал, прятал кошель у себя в рукаве, так как укрыть его там было негде. Начал Стивен как слуга Монаха, и это тоже по-своему было неожиданным — ведь он, хотя воинственно возражал в спорах, меньше кого-либо другого был способен нарушить ход представления после того, как решение было принято. Может, он был уязвлен тем, что его обозвали дурнем, хотя ничего про это не сказал. Заговорил он в рифму, как потом и все мы, и рифмы напрашивались легко, без запинки, сами собой — мы были одержимы.

Мартин с торжеством высоко поднимал кошель. Стивен исполнил жест указывания, который делают правой рукой, вытягивая ее во всю длину насколько возможно. Соломинка жался в стороне в тисках вины и страха. Я вышел из-за занавеса, чтобы произнести перед зрителями поучение на тему Божественного Правосудия. Тобиас вышел за мной в маске Благочестия, ломая руки и стеная. Чучело Томаса Уэллса лежало перед нами на мокрых булыжниках, повернутая к зрителям белая маска не выражала никаких чувств, ни хороших, ни дурных. Внезапно, без всякого предупреждения, Стивен опустил руку, сделал два шага к зрителям и заговорил:

И тотчас, будто это были слова, которых он ждал, Соломинка выпрямился, быстрым движением снял маску и показал нахмуренное лицо, которое она прятала.

Благочестие позади меня перестало стенать. Миг спустя Тобиас заговорил, и я услышал дрожь в его голосе и понял по более чистому его звуку, что он тоже снял маску.

Без предварительного соглашения между нами, толком не понимая, как это произошло, мы, все пятеро, теперь стояли в ряд лицом к зрителям, а соломенное чучело мальчика лежало у наших ног. Яощутил внутри себя ледяную дрожь и преодолел ее и заговорил:

Я видел ряды лиц передо мной и лица, глядящие с галереи. В глазах у меня мутилось, все эти лица слились в одно, зрители зашумели. Мартин стоял в середине, мы — по двое справа и слева от него. Он снова поднял кошель высоко тем же самым жестом торжества. Но что-то изменилось. И изменение это было ужасно. Кощунственно. Он сыграл это, как кульминацию мессы, подняв черный кошель обеими руками, вознеся его как мог выше, будто это были Святые Дары, и возвысил голос, заглушая ропот зрителей:

Мы намеревались завершить представление пантомимой казни, но теперь всем нам стало ясно, что мы уже завершили Игру о Томасе Уэллсе. Мы выждали еще мгновение, затем повернулись все вместе, ушли за занавес и стояли там молча. Лица моих товарищей исполнились страхом, будто перед ними предстало некое видение или же они очнулись от зловещего сна, и, думаю, мое было таким же. Занавес, что скрывал нас, хотя и ветхий, служил защитой. Никто не явился, чтобы разделаться с нами. Постепенно шум стихал, люди покидали двор. Но мы продолжали стоять не двигаясь и молчали. Нашу зачарованность нарушила Маргарет, которая принесла деньги. Мы собрали десять шиллингов, шесть пенсов и полпенни — больше, чем когда-либо они выручали за одно представление.

А ведь мы затеяли все ради денег — во всяком случае, так казалось тогда. Помню, как мы стояли и смотрели на них, разинув рты. Миновало время, и теперь уже трудно решить, правда ли, что причиной были деньги, или же некая сила сотворила из них приманку для нас. Если в тот день шла битва за наши души, можно подумать, что победу одержала Алчность, как и в битве за душу женщины. Но ведь была зима, нам предстояло еще несколько дней брести по скверным дорогам, причем нам всерьез угрожала смерть от голода. Что же удивительного, если деньги соблазнили нас? Но в любом случае смею сказать, мы тут ничем не отличались от Монаха, духовника Лорда, Симона Дамиана, как его звали, о чем мы узнали позже, — от того, кого изображал Мартин, когда в странном завершении нашего Действа он поднял на высоту кошель с деньгами, будто Святые Дары. Ибо ради чего он пребывал там, в замке, служа семейству де Гизов, как не ради того, чтобы обеспечивать приношения и привилегии своему ордену, причем без всякого на то права, ибо монахи эти более не соблюдают правил своего устава, а он требует отказа от собственности, воздержания от убоины, постоянного труда в поте лица и строго воспрещает покидать монастырские пределы. Они владеют лошадьми, охотничьими псами и оружием, они вдосталь едят говядину и баранину, в полях трудятся их крепостные, они надолго покидают свои монастыри, вот как этот. Странно подумать, что я, точно как с Бренданом, не видел его живого лица.

Мы все еще стояли там, все шестеро, бок о бок. Глаза Соломинки выпучились, а Прыгун раскраснелся и почти плакал. Лоб Мартина, несмотря на холод, покрывала испарина, но его глаза, когда он увидел деньги, просияли.

— Теперь мы можем положить наши собственные шиллинги в кошель Монаха, — сказал он, все еще держа кошель. — Добрые люди, никогда в жизни вы еще не играли так хорошо.

Маргарет поднялась с коробкой на галерею и попросила деньги у людей, которые смотрели представление оттуда. И собрала там больше трех шиллингов.