– В записях-то нет, – горько заметил Демидов, – зато в другом есть. В этой же записной книжке найдена фашистская листовка, которую Челноков хранил.

– Листовка? – расширил глаза Румянцев. – Не понимаю!

– Вот и я не понимаю. Давай вызовем самого Челнокова. Дело оборачивается очень и очень серьезно.

Демидов крутанул телефонную ручку, соединился с красноармейской столовой, где сейчас был в полном разгаре обед. Ему ответили, что Челноков отправился на командный пункт переписать в полковой журнал боевое донесение. А минут через десять он и сам появился в землянке.

Демидов молча протянул ему голубую книжечку. Застенчивое лицо Челнокова просияло от радости.

– Нашлась! Какое спасибо вам, товарищ полковник! Я два дня ее проискал. Это же мои рабочие записи. Я их только начинаю вести. Книгу после войны писать буду. Они мне очень понадобятся.

Демидов встретился хмурым взглядом с его большими серыми глазами и душой понял, сколько в них неподдельной искренности. Но сомнение, посеянное Стукаловым, еще жило в нем, сосало где-то под ложечкой. «Мальчишка! – думал он о Челнокове. – Ни дать ни взять интеллигентный нытик, и мыслишки вразброд, шатаются. Но, прав Борис, никакой он не антисоветчик, просто впечатлительный, растерявшийся перед суровыми событиями юнец».

– Послушайте, – грубо сказал Демидов, – а листовка?

– Какая, фашистская? – с живым интересом переспросил Челноков. – Так ведь это тоже рабочий материал.

– Такой уж обязательный, что ли? – вымолвил полковник, глядя на моториста из-под нависших бровей. – Обойтись без него нельзя?

– Конечно, нельзя, товарищ командир. – В глазах Челнокова стояло такое неподдельное изумление, что Румянцев невольно улыбнулся. Моторист с горячностью поднял руку вверх. – Кто же после войны будет такую гадость хранить, товарищ командир? А я в повести хочу одного труса показать, как он с такой листовкой свою шкуру пытается спасти.

Демидов, не поднимая головы, процедил:

– Черт знает что, Челноков, умный вы человек, а такую грязь взяли в руки. Как вам не стыдно!

– Так это же я не для себя… – сбивчиво ответил Челноков. – Вот напишу книгу, и все ее прочтут. Я сейчас пишу плохо, но я в себя верю… может быть…

– Что может быть? – раздраженно оборвал его Демидов. – Не может быть, а уже есть. К судебной ответственности вас хотят привлечь.

– Меня? – Челноков ясными глазами посмотрел в расстроенное лицо командира. – За что? Вы, наверное, шутите!

– Хороши шутки, если следователь вмешался.

– Следователь? – без какой-либо тени испуга переспросил Челноков. На лице его застыл отпечаток недоумения. Оно было по-детски чистым сейчас, это простое человеческое лицо с застенчивыми глазами. – Да зачем же следователь, если никто ничего не скрывает?

– Черт бы вас побрал! – выругался полковник. – Боком выходит ваша святая наивность. Зачем следователь, спрашиваете? Да знаете ли вы, что положено по законам военного времени за хранение фашистской листовки? Трибунал!

Челноков сник, и глаза его сузились. Морщинки набежали на чистый мальчишеский лоб.

– Подождите, подождите. Трибунал… Следователь… Так неужели же кто-то может подумать, будто я взял листовку?.. – он не договорил.

– Да, кто-то, не зная вас, на основании фактов может сделать совершенно иные выводы, – жестко сказал Демидов.

Челноков побледнел, сразу стал будто меньше ростом, ссутулился. Взгляд его сделался неспокойным. Сначала остановился на широком строгом лице командира, потом, словно ища защиты, обратился к Румянцеву.

– Товарищ полковник… товарищ старший политрук, виноват, товарищ батальонный комиссар. Неужели вы, неужели и вы можете такое обо мне подумать?

Румянцев не выдержал этого взгляда. Печальные серые глаза моториста так и обжигали. И, прямой по натуре, комиссар полностью взял ответственность на себя, не думая в эту секунду о том, что своим решением может обидеть командира.

– Идите, Челноков. Идите, нам все ясно. Только глупости эти выкиньте из головы, и не дай бог, чтобы вы еще раз вздумали коллекционировать такую гадость.

– Я ничего… я уйду, – совсем растерявшись, произнес Челноков. – Но зачем же трибунал?

Он попятился к выходу. Потом все же повернулся спиной к Демидову и Румянцеву и быстро, будто стыдясь своей растерянности и малодушия, взбежал наверх по гладким, обструганным ступенькам.

Румянцев задумчиво перелистывал записную книжку. Улыбнулся, пожал плечами.

– Сергей Мартынович, хочешь из лирического раздумья будущего литератора Челнокова? Послушай.

Если сердце стучит, как мотор у подбитого «ила», Обреченного в воздухе кончить короткий свой путь, Это значит, что милая вам изменила И смеется теперь далеко где-нибудь…

– Ну как?

На темном лице Демидова шевельнулись жесткие усы.

– Сердцещипательно. Небось свою однокурсницу вспомнил наш полковой Гомер. Но что ты думаешь, Борис, по поводу листовки?

Румянцев откинул назад волосы, спокойно ответил на испытующий тревожный взгляд командира.

– Проборку хорошую ему дать «а комсомольском бюро за эту листовку. А вообще честен. Ну, сам посуди, Сергей Мартынович. Если у человека есть своя живая мысль, тяготение видеть мир по-своему, а главное, нити, связывающие его с Родиной, он все горячим сердцем воспринимает: и радости, и огорчения. Нет, не побежит такой к фашистам!

Демидов провел двумя пальцами по колким седеющим усам, нахмурил брови.

– Смотри, Борис, – сказал он с невеселой усмешкой, – ты комиссар, тебе виднее.

– А ты? – строго спросил Румянцев. – Разве ты не возьмешь на свою партийную совесть ответственность за Челнокова? Разве она дает тебе право сказать, что этого человека следует считать антисоветчиком?

– Я-то возьму, – медленно и трудно выговорил Демидов. – Да что толку, Борис/Есть номенклатура фактов, и листовка, сохраненная этим наивным мальчишкой, входит в нее.

– Знаю, – отозвался Румянцев. Демидов встал и, заложив за спину руки, прошелся по землянке.

– То-то и оно, Борис. В руках у Стукалова голый факт. Но факт очень важный. Боюсь, выйдут неприятности. А не хотелось бы давать в обиду этого мальчика, – командир вздохнул и вынул пачку папирос. – Кури, комиссар.

Румянцев молча закурил. Над их головами распустились две струйки приятно-горького дыма. Демидов сбил со своей папиросы пепел.

– Смешное положение, если разобраться. Воевал в Испании, здесь почти каждый день под смертью ходишь. А Стукалова какого-то всегда остерегаешься. Вроде как в подследственных у него состоишь.

– Надо Челнокова защитить, командир, – убежденно оказал Румянцев.

– Попробую, – согласился Демидов. – Попробуем вместе с тобой, комиссар.

Двое суток подряд над городами и селами Подмосковья шли ожесточенные воздушные бои. Серое осеннее небо, приютившее сотни самолетов, то и дело вздрагивало от клекота воздушной перестрелки, рассекалось красными и зелеными трассами пулеметных и пушечных очередей, повторяло надрывный рев моторов; то резкий, почти пронзительный, если шли истребители, то плавный с тяжкими вздохами – бомбардировщиков. Потерпев неудачу со звездным налетом на столицу, гитлеровцы быстро изменили тактику. Теперь к Москве и ее пригорода-м пытались прорываться не большие массированные группы, а звенья и одиночные самолеты, чаще всего «юнкерсы» и «хейнкели». В соответствии с этим изменил многое в боевой работе полка и Демидов. Он перестал поднимать истребители десятками и девятками. Над полем боя его летчики ходили теперь четверками или разорванными парами.

Гитлеровские самолеты старались пройти к пригородам столицы с разных направлений, вводя в заблуждение истребителей прикрытия, и требовалось большое напряжение, чтобы их вовремя перехватывать.

В субботу летчики сделали по пять боевых вылетов. Уставшие, не веселые, за ужином они делились впечатлениями. В этот день не было сбито ни одного вражеского самолета, но зато ни один немецкий бомбардировщик на участке демидовского полка не прорвался к Москве.