Как многие твердые характеры, цельные люди, Демидов ненавидел всевозможные флирты и измены. Незадолго до начала войны он даже выгнал из своего полка одного способного летчика, приволокнувшегося за женой товарища. Вызвал этого старшего лейтенанта в кабинет и, насупив брови, вручил копию приказа о переводе в другой гарнизон. Грубо и прямо сказал, не пряча суровых глаз с желтыми огоньками:

— Так вот что, орелик. Поиграл и хватит. Короче говоря, вон из моего полка. Мне нарядные донжуаны не надобны. Я к Ромео и Джульеттам больше тяготею. Ясно?

И сейчас, неприязненно подумав о белокурой девушке в штабном ЗИСе, он вспомнил свою старшую дочь Нину. “Ох, и ей уж девятнадцать, —вздохнул подполковник, — чего доброго, тоже на фронт рвется в какие-нибудь медсестры, а то и в снайперы”.

Демидов посмотрел на радиатор мотора. От него поднималась вверх струйка белесого пара.

– Воды подлей, — строго сказал он водителю.

– Да я и сам ищу, где бы взять, — оправдываясь, ответил сидевший за баранкой рослый, совсем молодой первогодок-красноармеец с редкими рыжими ресницами.

– В любой дом зайди. Чай не по Сахаре едем.

– Не люблю я в домах просить, товарищ подполковник.

– Это почему же?

– Обидно насмешки слушать. В каждой избе кто-нибудь да кольнет, как только петлицы голубые увидит. Недолюбливают сейчас нас, авиаторов. Не в моде мы. Плохо, говорят небо бережете.

– Будут долюбливать, – резко и зло сказал Демидов. – Если бы знали, как погиб Хатнянский, как дерутся наши ребята, долюбливали бы. А ты не слушай, солдат, всякие пересуды. Иди за водой.

— Нет, я лучше в воронке наберу, товарищ подполковник. Вот она рядом.

Скрипнули тормоза, и машина замедлила ход. Справа, сразу же за кюветом, зияла огромная воронка, наполненная водой. Земля, безжалостно вырванная бомбой, гребнями лежала наверху. Гремя ведром, водитель спустился вниз. Пока он заливал воду в радиатор, Демидов приблизился к воронке. «Полтонны ухнуло, не меньше», — определил он наметанным глазом. На траве валялись бесформенные чугунные слитки, обгорелые зеленые доски и чуть подальше искореженный кузов автомашины, опрокинутой взрывной волной. Под своим сапогом Демидов увидел клок красноармейской гимнастерки в пятнах крови. Рядом валялась листовка. Подполковник поднял ее. Под снимком, точно воспроизводящим работу мирного населения, роющего противотанковый ров, стояла корявая подпись: «Советские дамочки, не ройте ваши ямочки, придут наши таночки, заровняют ямочки». И пониже: «Граждане города Вязьмы. Говорят, у вас есть закон, по которому можно судить всякого, кто опоздал на работу на пять минут. А что будет за опоздание нам, если мы не бомбили Вязьму уже двое суток. Сегодня, 1 октября, покидайте свои жилища на всю ночь — будем бомбить город до утра». Демидов с яростью втоптал листовку в землю.

— Сволочи! — пробормотал он и пошел к машине.

Потом подумал о солдате, чью окровавленную гимнастерку видел. Кто он? Молодой ли, старый? Успел ли доехать до фронта и побывать в боях, или же на пути к переднему краю настигла его смерть — и умер этот красноармеец, так и не успев на войну, так и не убив ни одного фашиста?

Снова грохотала полуторка по утреннему шоссе. Демидов сидел, устало смежив веки. С часу на час враг начнет наступление, а туда, к месту боя, не движутся ни артиллерия, ни танки. А штабные обозы тащатся на восток к Гжатску, словно заранее, еще до артиллерийской подготовки противника, мирясь с участью отступающих. Что происходит? Неужели принято решение об отходе к самой Москве?

Демидов был до корней волос русским человеком. Он родился и вырос в маленьком городке Обоянь. За свои сорок четыре года исходил немало жизненных троп. Был и грузчиком в годы нэпа, и с басмачами дрался во время срочной службы в Средней Азии, и в Испании побывал уже в качестве летчика в составе Интернациональной бригады. На таком же И-16 сбил там итальянский бомбардировщик «капрони», получил за Испанию первый орден. Жена его, Ольга Андреевна, сейчас находилась в эвакуации, в Челябинске, работала технологом на военном заводе. Сыновья учились в школе, дочь недавно поступила в институт, прекративший теперь занятия. Для него слова «семья» и «Родина» сливались воедино. Воевал он честно. Никогда не прятался за спины других, не ждал легкого задания, чтобы, слетав на него, снова отсиживаться на КП. Никто не настаивал, чтобы командир полка летал много. Но Демидов не отставал в боевой работе от рядовых летчиков.

Правда, самому себе он не мог бы сказать, что рвется в бой с вдохновением и энтузиазмом. По его глубокому убеждению, это свойственно было пылкой молодости, в двадцать – двадцать пять лет. Он же шел в небо, как идут люди на тяжелую, грязную работу, без которой нельзя обойтись.

Первые месяцы войны больно надломили его душу.

– Неужели они сильнее? – спрашивал себя Демидов и не находил ответа.

Июньские дни сорок первого года в Минске вошли в его судьбу самыми страшными днями. Знойное летнее небо вдоль и поперек бороздили девятки двухмоторных, до отказа нагруженных бомбами немецких самолетов. С воем и треском пикировали вниз почти под отвесными девяностоградусными углами горбатые серые Ю-87, и выпущенные их шасси напоминали безобразные лапти. Самолеты заходили на город с разных направлений и разгружались на разных высотах. Ухали и ахали взрывы, поднимая султаны огня и дыма. Багровые столбы пламени плясали над крышами.

Демидов, прилетевший в Степянку на своем зеленом «ишачке» – связь с округом была прервана, а он должен был уточнить боевое задание и на всякий случай договориться о том, куда нужно перебазироваться, если фашисты выведут аэродром из строя, – еле проехал к штабу по центральной Советской улице. Белые фасады каменных домов обуглились. Улица горела с обеих сторон, и в отдельных местах пламя смыкалось посредине мостовой, отрезая путь.

В большом затемненном кабинете штаба округа он застал командующего ВВС. Генерал-лейтенант безнадежно кричал в телефонную трубку. Несколько человек, окружавших его, стояло, нерешительно переминаясь. То и дело в кабинет входили командиры. Входили без стука, без старательного щелкания каблуками. Командующий выслушивал их рассеянно, отвечал односложно, словно все они ему предельно надоели и он хотел поскорее от них отделаться. Демидов знал командующего по Испании, не где-нибудь, а там, в воздушных боях заслужил он Золотую Звезду Героя. Сейчас эта звездочка бессильно болталась на его кителе, перевернутая тыльной стороной. Демидов не узнавал командующего. Серое осунувшееся лицо с провалами глазниц отражало нечеловеческое напряжение. Углы рта скорбно опустились к подбородку.

Выслушав рапорт какого-то грузного штабного полковника, командующий едва заметным кивком приветствовал Демидова.

– Вы все свободны, – сказал он столпившимся около стола командирам. Те выходили молча, неслышно печатая шаги на мягком ковре.

– Что, Демидов, – отрывисто спросил генерал-лейтенант, – плохо дело?

– Наш полк держится, – ответил Демидов.

– У вас нет такого, – мрачно возразил командующий и пальцем показал за окно. Демидов машинально перевел взгляд. Срезанные осколками, жалобно поскрипывали деревья. Отброшенная взрывной волной, валялась каменная афишная тумба. В груде обугленных кирпичей лицом вверх лежала молодая светловолосая девушка. Мгновенная смерть не успела еще сковать ее лицо, раскрытые глаза и сейчас казались живыми.

– Это страшно, – тихо сказал командующий.

Зазвонил один из четырех телефонов, стоявших на письменном столе. Генерал на ощупь схватил одну трубку – не та, вторую – не та, наконец, в третьей услышал прерывистый голос:

– Товарищ командующий, курсом девяносто на центр разворачиваются двадцать пикировщиков. Докладывает оперативный дежурный лейтенант Сычев.

– Продолжайте наблюдение, – приказал генерал, но через минуту телефон затрезвонил снова.

– Курсом сто двадцать на центр – пятьдесят два Ю-88. Докладывает лейтенант Сычев.

– Наблюдайте, – повторил командующий. – Ну, сейчас начнется.