— Когда начнут? — переспросил Демидов и устало ответил: — Не знаю, дорогой. И не понимаю, за что мы только кормим нашу фронтовую разведку, если она тоже этого не знает. Ясно одно: наступление начнется вот-вот. Днями к нам на аэродром пригонят две новые эскадрильи. Двадцать новых летчиков вольются в полк. Сомневаюсь, останется ли время, чтобы с ними познакомиться как следует. Я на вас очень надеюсь, товарищи. Петельникова захлестывает штабная текучка. А ты, Борис, все свои силы отдай людям. В бой я тебя посылать не буду.

– Это почему же? — встрепенулся Румянцев.

– Ты мне на земле нужен, комиссар, — тихо проговорил Демидов. — Пойми, от Вязьмы дорога у немца одна — на Москву. Закрыть мы ее должны. И ты, Борис, так должен подготовить каждого летчика, такую в него ярость вселить, чтобы он за десятерых дрался.

– Это я сделаю, — глухо, как клятву, произнес Румянцев, и красивое лицо его побелело, — только летать я тоже буду, товарищ командир. Не летать мне нельзя. Что же я за комиссар полка, если буду всем говорить: “Деритесь, братцы, как львы”, а сам, как мышь, забьюсь в землянку.

– Будешь, Борис, будешь, — отступил Демидов. Он поднялся, опираясь на тяжелый набалдашник трости. – А теперь давайте, товарищи, к карте. Покажу вам два аэродрома. На одни из них мы перебазируемся в том случае, если…

– Если сломим противника и перейдем в наступление, — горячо перебил Румянцев.

– Если придется отступить и занять новый оборонительный рубеж, — поправил Демидов.

Румянцев вскочил с табуретки и кулаком ударил по пестрой карте района боевых действий. Его губы побледнели от гнева. В том месте, где опустился кулак, карта тотчас же покоробилась.

– Опять! — закричал он. — Противник еще не сделал ни одного выстрела, а мы... мы уже думаем об отступлении. На эту вот карту судьба всей нашей Родины поставлена! И с нас за эту судьбу жестоко спросят. Не только современники, но и потомки. Нельзя нам отступать дальше. Нельзя.

Демидов поднял на него тоскливые глаза, достал папиросу, но не зажег ее — сунул под два золотых зуба и чуть не перекусил.

— Все, что ли? Выговорился? Вот что я тебе скажу, товарищ комиссар. Не вздумай так агитировать наших хлопцев. Истерика плохой помощник, тем более, когда речь идет об обороне Москвы. Ты не хочешь отступать, да? А что ты прикажешь делать, если на их стороне реальное превосходство? И в силах, и в технике, да и в опыте, который мы только стали приобретать, а они за два года войны в Европе достаточно поднакопили. Не отступать? Остаться на аэродроме и сдать гитлеровцам все свои самолеты, а заодно сдаться в плен и самим? Поступить так, как они нам рекомендуют в своих листовках? — У Демидова потемнели глаза. Он снова встал и заходил по землянке. — Я, конечно, перегнул. Я знаю, ты предложил бы иное. Ты предложил бы не отступать, а драться до последнего самолета, до последней отстрелянной гильзы. Так?

— Хотя бы и так, — обессиленно ответил Румянцев и ладонью провел по мягким волосам.

— А ты забыл, Борис, что есть еще Главное командование, партия, Советская власть? Что любой их приказ, в том числе и об отступлении, для тебя закон? Неужели об этом нужно напоминать? Если они тебе указали новый рубеж, ты этот рубеж должен занять. Сказали: стой насмерть - погибнуть, но не отступить.

Демидов зажег спичку. Желтый огонек осветил его хрящеватый нос, болью сведенные лохматые брови.

— Разве, комиссар, я о войне и о наших неудачах думаю меньше твоего? — продолжал он медленно. — Или все, что вижу, приемлю за правильное?.. Вот знал я одного командира. Такой неброский с виду был старичок. Щуплый, худенький. Аккуратист высшей статьи. А кроме этого аккуратизма да сухости к подчиненным, никаких талантов я за ним не примечал. Но подчиненные говорили: «Наш командир человек настойчивый — он далеко пойдет». И что же ты думаешь? Пошел! Так и зашагал по военной лестнице. На четвертый день войны одно из его подразделений выбило немцев из какой-то деревушки! Не то чтобы и выбило, а попросту в тактическом отношении она для них была невыгодной, вот они, желая избежать потерь, и потеснились. А командир отдал приказ идти вперед. Впереди — большой узел сопротивления. Немцы одну группу растрепали. Он вторую посылает, третью. Почти полностью их уложил, но опорный пункт дня три продержал, а потом еле-еле свои телеса из окружения вынес. Так кто-то расписал этот бой в донесениях и в центральной печати, назвал командира этого чуть ли не полководцем, ну и понеслось. Ему и орден, и очередное звание... Его бы за напрасно погубленные жизни в трибунал надо, а он повышение получил. Вот оно как бывает. Но отменять боевую задачу даже в таких диких случаях никто не давал права. А перед нами ситуация другая, продуманная. И прямо тебе скажу: в штабе фронта уже все взвешено. Понял, Борис?

— Понял, Сергей Мартынович, — мрачно согласился старший политрук, — все понял. Да только на душе легче не стало. С тяжелыми думами буду людям нашим об этом говорить.

Его перебил телефонный звонок. Петельников взял трубку:

— Да, да! — весь настораживаясь, крикнул он. — В каком направлении? Курс восемьдесят шесть? Это же к нашему аэродрому, к городу. Есть. — Он бросил трубку в руки оперативного дежурного Ипатьева.

— Товарищ командир. К аэродрому идет разведчик Ю-88. Приказано поднять пару на перехват. А у нас в готовности только один летчик — лейтенант Стрельцов.

— Я с ним полечу — на перехват разведчика, — сказал Румянцев и потянулся за шлемом.

Истребители со звоном набирали высоту. Алеша Стрельцов шел сзади, чуть приотстав от своего ведущего. Он никогда бы не подумал, что в своем втором боевом вылете поднимется в паре с самим комиссаром полка. Он еще не знал, что такова фронтовая действительность: порой за один полет человек способен завоевать доверие однополчан. Иногда за целое десятилетие обычной, размеренной мирной жизни не раскроется человек так, как раскрывается он за день на войне.

Алеша пилотировал с особенной старательностью, желая порадовать комиссара. Земля была далеко внизу. Дымка висела над ней, и земля расплывалась темными пятнами лесов, зелеными пролысинами сенокосов, изгибами речушек. В воздухе согретые полуденным жарким солнцем желтели золоченые купола древних церквей Вязьмы.

— Внимание, он впереди под нами, — услышал в наушниках Алеша голос комиссара и не сразу понял, что речь идет о «юнкерсе».

Алеша крутил головой то вправо, то влево, стремясь обнаружить силуэт фашистского разведчика, но все было тщетно — он не видел самолета. Сердце гулко колотилось под комбинезоном. «Опять зевну, — думал он с испугом, — опять сделаю что-нибудь не так».

Его «ишачок», поставленный в вираж, лег на крыло. В зияющей пропасти между кромкой крыла и капотом своей машины Алеша заметил серебристый сигарообразный силуэт двухмоторного бомбардировщика. «Этот», — подумал он и выкрикнул от радости что-то неразборчивое.

Сейчас Алешу совершенно не волновали ни предстоящее снижение, ни атака, ни опасность быть пораженным очередями стрелка-радиста с фашистской машины. Он боялся только одного: как бы не упустить цель.

В ушах прозвучал ободряющий голос комиссара:

— Прикройте хвост.

Румянцев и и воздухе говорил спокойно, даже обращался на “вы”. Алеша увидел, что идущая впереди машина внезапно сделала горку и с высоты ринулась вниз. И он, как послушный ученик, повторил за комиссаром все его движения — вслед за ним спикировал на уходящий самолет. Он ожидал, что Румянцев откроет огонь прямо на пикировании, и был удивлен тем, что машина комиссара молча сближается с молочно-белым туловищем Ю-88. Из-под хвоста разведчика сверкнула трасса, но комиссар нырнул под нее, а потом, приподняв капот своего истребителя, стал догонять фашистскую машину. Он шел теперь в том самом «мертвом конусе», который Алеше столько раз рисовал на земле Султан-хан. «Нет, я так не могу», — с горечью подумал Алеша и почти тотчас же услышал в наушниках команду Румянцева:

— Ко мне не подстраивайтесь. Выше ходите.