Больше на пол со звоном не брякнется раздавальная вилка. Тарелки сменили, и на континентальный манер — сыр перед сладким, в угоду Крис, а не в обратном английском порядке, который бы предпочел Харли, — подается стилтонский сыр, салат, — неспешно, в абсолютном молчании, на прелестном веджвудском фарфоре.

Они болтают между собой — гости и двое добрых хозяев, — и в то же время мысли ветвятся вокруг Маргарет. Под хорошую еду и вино на все, в сущности, можно взглянуть проще, включая неясное положение в обществе Маргарет с этими ее длинными рыжими волосами и синим, в стеклярусе, платьем.

Крис думает: «Нет, не станем же мы втягиваться в эту охоту на ведьм. Вполне милая девушка». «Я совершенно согласна», — говорит она Эрнсту, соседу, объявившему, что безумие чистой воды вкладывать деньги в этот туннель под Ла-Маншем.

— Кто спорит, — говорит Эрнст, — Ла-Манш кончился. Как Берлинская стена. Но вкладываться в туннель — тоже, знаете ли. Разговоры в пользу бедных. И французский франк, ох ты, господи! — Он смотрит на Маргарет, припоминая, где он мог ее видеть в Брюсселе. В каком-то ночном заведении? В Антверпене, в том дивном ресторанчике подле доков? Или нигде? Только что вышла за деньги Дамьенов, н-да. Он ищет глазами Люка и успокаивается, видя, что тот стоит себе возле буфета.

— Вот так-то. Пол-одиннадцатого утра, — Харли рассказывает Элле Анцингер, — а на меня обрушивается гора мебели. Только этого мне не хватало. Ну, я говорю: «Стоп. Остановитесь. Не открывайте фургон. Если хотите, можете зайти в дом, — говорю, — сами убедитесь, что нам своей мебели девать некуда». Ну что тут будешь делать? Пришлось все утро убить в поисках места... — Он думает: «А неплохо бы ее написать, если только отвадить от прерафаэлитских претензий с этими ее вызывающими волосами и зубы подправить. В любой момент можно вернуться к портретам. А она неплохой экземпляр, в сущности, если только сидела бы тихо и отставила это дикое платье».

Элла говорит:

— Мысль о переезде — это такой кошмар. Мы переезжаем в Блумсбери и решили — будем беспощадны. Мебель может мешать карьере, может даже мешать духовному и художественному росту. Берегитесь мебели, Харли. — Элла смотрит через плечо, туда, где, дожидаясь следующей смены блюд, стоит Люк. Рядом с ним появляется Хоспис. Элла слышит, как Люк говорит что-то про «миссис Дамьен» и навостряет уши. «Ее тут нет, мамаши. Рыжая — это невестка... ошибочка». Голос тонет в других шумах. На Люка она сердита, на днях так по-хамски себя повел. Они с Эрнстом, можно сказать, его выручали в Лондоне, поили, кормили, советы давали, подбрасывали вечерний приработок, чтоб только учился, а он себя повел, можно сказать, как свинья. Спасибо, хоть сегодня объявился, не подвел. Но это, наверно, в последний раз, да, конечно, это в последний раз.

— Венеция, — Роланд просвещает Хелен Сьюзи, — в ноябре часто бывает прелестна. Схлынули толпы туристов. Можно быстрее ходить. Конечно, случается, что многие музеи и галереи закрыты, якобы для реорганизации, для уборки, а на самом деле, чтоб отдохнул персонал. Как войти в закрытый музей? Да просто-напросто черкнуть хранителю несколько слов на обороте визитной карточки. У вас есть визитная карточка?

— Нет, но у Брайана есть.

— И чудно. Они вас сочтут избранными и впустят. В Венеции и в Неаполе — куда угодно можно проникнуть, если ты избранный. А вот в Тоскане, в Умбрии, Ломбардии, между прочим, со своей избранностью никуда ты не ткнешься. В Риме все избранные, так что привилегии отменяются сами собой; если сам ты не в Ватикане, так уж твой дядя; если ты не при правительстве, так будешь на той неделе. По-итальянски говорите?

— Я — нет, Брайан немножечко говорит.

— Вот и чýдно. Пусть черкнет несколько лестных слов досточтимому директору музея, если закрыто. Если лично директор отсутствует, один из его мирмидонов вас впустит.

Крис с удовлетворением отмечает, как честно Роланд исполняет свою роль «беседующего с деревом»; самому Роланду Хелен отнюдь не кажется деревом. Вот досада, он думает, что эту тростинку, стриженную под мальчика, на той неделе потащит в Венецию эта развалина лорд Сьюзи с нудным недержанием речи — клинический случай. А как бы славно, думает Роланд, самому побродить по Венеции с этим хорошеньким, плоскогрудым глазастиком. Ну, а Маргарет Дамьен — уф, просто мороз по коже — сидит, сюсюкает, будто она до сих пор еще монахиня в Доброй Надежде. Будь я действительно подлец, он думает, за какого меня держит Аннабел, я бы тут же взял и спросил: «Вы ведь были связаны с тем монастырем, где убили молодую послушницу? — я вас по телевизору видел».

Снова меняют блюда. Люк и Хоспис парят, это какой-то балет. Белое вино льется, искрясь, в посверкивающий хрусталь, для него предназначенный. Подается сладкое, которое англичане маниакально именуют пудингом, будь то нечто твердое, как камень, или что-то воздушное до нереальности; в данном случае это crème brûlée.

— Crème brûlée, — замечает Аннабел, — это на самом деле креольское кушанье.

— Да? А я и не знала, — говорит Крис.

— Узнать бы, как это делается, — говорит Аннабел. Через стол она смотрит на Маргарет, молодоженку. — Вы умеете стряпать? — она спрашивает.

— Только самое простое, — отвечает Маргарет, — прошла трехнедельный курс. А вы?

— Когда время есть, — говорит Аннабел, — и когда есть с кем разделить трапезу, я люблю что-нибудь приготовить.

— Все это вопрос о les autres, — говорит Маргарет. — Нельзя жить только для себя. — Ей так хочется к себе, в Шотландию, туда, где отец затравленно вглядывается в даль сквозь темные очки, а мать бьется с долгами за скачки и со своим климаксом. Скорей бы уж выходные и воскресенье. Воображение жадно рисует, как Хильда Дамьен падает в пруд, один толчок, и — дядя Магнус стоит на коленках, ее прижимает. Маргарет думает: «Зачем я среди этих людей, чего я тут не видела?» И пока вокруг идет трескотня и Уильям на нее смотрит влюбленно, с легкой опаской, какое же облегчение — мысленно уничтожать Хильду. В уме всплывает — из дикой баллады:

— Собственно говоря, — сообщает она Аннабел, — у меня есть возможность вернуться на службу, думаю, так я и поступлю. — И она описывает Аннабел свою службу в нефтяной компании.

— Да, очень интересно, — говорит Аннабел. — А до этого вы чем занимались?

— Ну, было разное, то да се, — отвечает Маргарет с некоторым вызовом.

Аннабел помнит о телевизионных кадрах Маргарет в монастыре и молчит. Джекилл и Хайд в женском варианте, думает она. А какие, собственно, преступления совершил мистер Хайд? Нам толком так и не сообщили.

Говорит Брайан Сьюзи:

— Этим ворам, очевидно, только того и надо, чтоб мы сидели за ужином и их обсуждали. А нашу собственность они оскверняют в основном для того, чтоб выхваляться друг перед другом.

— А по-моему, — говорит Уильям, — они выражают презрение, только когда им нечем поживиться.

— Ну, у меня на самом деле они могли бы очень даже хорошо поживиться, — говорит Брайан. — Просто мы оказались дома. Полиция их обнаружит, конечно. Это шайка; приходят, когда хозяева отсутствуют.

Все сидят в гостиной, с чашечками кофе. Люк проплывает с подносом, разносит ликеры. Наконец-то Хелен может получше его разглядеть. Она думает: какой хорошенький мальчик.

Заходится звонок. Грохает входная дверь, впуская, кажется, бездну голосов. Вваливаются четверо молодых людей, но кажется, что гораздо больше, такой они вносят шум и переполох. Перл, дочь Брайана, оказывается, немыслимо хорошенькая. Она привела молодого человека и двух подруг. Девушки все в темных коротеньких балахончиках при длиннющих ногах; эта их элегантность совершенно сражает остальных женщин в вечерних дорогих туалетах, а мужчины вдруг чувствуют, что поезд ушел. Четвертый в компании — юнец в бархатном черном костюме, с каким-то белоснежным мазком на подбородке и жиденькой белоснежной кудрей на голой в остальном голове. Вот — расселись, с соками и тому подобным, и тут выясняется, что, кроме Перл, все учатся в художественной школе, а сама Перл поступит на следующий семестр. И главная приманка вечера для них, разумеется, Харли.