— Мы увидим девицу восемнадцатого числа.

— Я не уверен, что смогу выбраться.

— Ах, лапка, ну конечно ты сможешь выбраться на этот ужин. Если в мире есть что-то прекрасное, так это ужины у Харли и Крис Донован. И мне необходимо, чтоб ты там был, мы же потом все должны обсудить.

Динь-динь-динь, — прозвякал таймер. Аннабел побежала на кухню, оттуда крикнула Роланду:

— Кушать подано!

Вдруг он подумал: «Ну что, что бы я делал без Аннабел?»

Она сказала:

— Ты прическу переменил. — Обычно волосы у него были темные, на косой пробор. А теперь он постригся бобриком, на темени крохотный хохолок, очень коротко по бокам и подкрашено под седину.

— На сто восемьдесят градусов, — сказал он.

— Едва ли такое может убедить женщину в том, что ты сам на сто восемьдесят градусов переменился, — сказала Аннабел.

— Нынешней юной девице вообще на все это плевать.

— Зато мне, например, не плевать, — сказала Аннабел, — а я не такая уж древняя.

Ей было тридцать два, ему двадцать семь.

— Ладно, пока похожу, на пробу, — сказал Роланд. — Может, ты и права. Но какие, собственно, возражения?

— Вид такой, как будто ты много часов проторчал у парикмахера, — сказала Аннабел.

— И проторчал.

— Но они же отрастут моментально. И сколько еще часов тратить придется, чтоб такое поддерживать. Нет, я не говорю, — спохватилась она, — что тебе не идет. Ты просто прелесть с этой прической.

— Спасибо. Рад слышать. А то я сам себе надоел.

— Ты принадлежишь к восемнадцатому веку, — сказала она. — Тогда мужчины дико носились со своими волосами, париками. Можешь убедиться по портретам. Психологически ты принадлежишь к восемнадцатому веку.

— Ты уж как-то говорила. Забыл только, в какой связи.

— В той связи, что я сама из восемнадцатого века. В основном мои взгляды оттуда. Потому мы с тобою так и дружим, наверно. Мы оба на генном уровне перемахнули девятнадцатый век.

Задолго до того, как Маргарет Мерчи встретила Уильяма Дамьена во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит — почти за два года до этого, — она сидела с родителями и дядей в Сент-Эндрюсе, в захламленной гостиной Черненького Дома с башенкой, куда достигал гул Северного моря. Стоял дивный октябрьский день; райское сияние шотландской осени прохватывал звонкий холодок, милый сердцу всякого, кто не прочь померзнуть, как большинство шотландцев.

— И что же ты мне посоветуешь, дядя Магнус? — спросила Маргарет.

Магнус, единственный из всех Мерчи, обладал творческим воображением, но, к сожалению, он был сумасшедший и проводил свои дни в лечебнице Джеффри Кинга, заведении для умалишенных Пертшира, откуда обычно по утрам в воскресенье его на весь день забирали в Черненький Дом. Магнус был неизлечим, но современной медициной делалось все возможное, дабы его состояние облегчить. Сразу было видно, что он сумасшедший. Большой, жадно ел. Одно время он так буйствовал, что невозможно было держать его дома, но, благодарение таблеткам, буйствовать он перестал. У него и всегда-то перепадали полосы относительной вменяемости, по нескольку часов подряд полной здравости, а то и целые дни. И вдруг, ни с того ни с сего, опять начинается бред.

Во многих семьях имеется по крайней мере один абсолютный безумный член, в лечебнице он или нет. Правда, в этих семьях обычно не советуются с сумасшедшими, даже если у тех полоса вменяемости; от них не ждут указаний. С Мерчи дело обстояло иначе.

Дэн и Грета Мерчи свято верили в мудрость Магнуса, старшего брата Дэна. Грета сознавала: он вдохновлен свыше.

— В Средние века, — говорила Грета, — сумасшедших считали Божьими людьми.

— И он же мой брат, — скреплял Дэн. — Не может он быть уж до того сумасшедшим.

— И человек с сильной волей всегда может принести пользу, — рассуждала Грета. — Можно свою силу воли так употребить, чтоб то, что было неправильно, стало правильно. Всем известная вещь.

Тут Дэн привел мысль святого Фомы Аквинского, которая, как многое другое в учении этого философа, не выдерживает испытания практикой: «Не дóлжно, — писал святой Фома, — обращать внимание на то, ктоговорит, но на то, чтоговорится, дóлжно обращать внимание».

Грета подвела черту:

— Эта лечебница стоит нам кучу денег. Так давай хоть немножечко и сами попользуемся.

Собственно говоря, Магнус содержался в частной клинике на свои личные средства, но для Греты и Дэна это не составляло существенной разницы.

Магнус был их гуру вот уже шесть лет. Это он предписал ход действий, который вызвал скандал в семействе Мерчи.

У него была окладистая борода. Ярко-синей, атласно серебрящейся курткой, кожаными черными штанами плюс наимоднейшие темные сапоги грубой кожи, сложнейшей работы, о четырех перекрестных ремешках с тисненным спереди именем Штайнер, Магнус подавлял семейство по воскресеньям.

Престарелая матушка Мерчи лежала тогда больная в эдинбургском доме для престарелых. Сумасшедший Магнус и Дэн были единственные ее сыновья. Было еще три дочери, причем две незамужних и совершенно необеспеченных. Третья жила в Кении, где у мужа был бизнес.

Все знали, что старая угасающая миссис Мерчи отказала свое состояние пятерым своим детям, всем поровну. Она ясно это обозначила. В старомодном шотландском завещании странновато, но четко упоминалось о «равной доле всем чадам». Завещание было составлено давным-давно, в 1935 году, по смерти супруга.

— Устарело, — объявил Магнус. — Кстати, моя часть мне не нужна. Все равно главе сумасшедших пойдет.

Так отнесся он о главе попечительского фонда, ведающего средствами умалишенных.

— Ах, но ты же поправишься, — сказал Дэн. — Выйдешь, нормальный будешь.

— Не хочу, — сказал Магнус. — Ибо сказано: «Господь выйдет, как исполин, как муж браней возбудит ревность; воззовет и поднимет воинский крик, и покажет Себя сильным против врагов Своих» [12]. Так я цитирую, и так я говорю. А еще смотрите Исаию, тридцать восемь, двенадцать: «Я должен отрезать подобно ткачу жизнь мою; Он отрежет меня от основы». Вот я и предлагаю — сделай так, чтоб Ма изменила завещание, исключила меня и сестер и побольше тебе оставила.

— Легко сказать, — вздохнул Дэн.

— Сходи к адвокату. Право первородства — важный пункт закона, когда речь идет о целостности домов. Когда Ма составляла свое завещание, кому она нужна была — целостность крупных домов. Если ты исключаешь меня, как отрезанного от основы, как неизлечимо больного, ты остаешься единственным сыном, и старшим притом.

Все это Дэн пересказал своей жене Грете. Она сочла, что это удачная мысль — спросить мать Дэна, не хочет ли та переменить завещание, но сама она такое спрашивать не хотела. Никто не хотел.

— Что-то случилось? — спросила старая миссис Мерчи.

— Нет, — отвечал пришедший с визитом сын. — Ну, то есть, возможно, кое-что нам с тобой надо как-нибудь обсудить.

— Вот приеду домой, и обсудим. Говорят, на той неделе отпустят. Ко мне заходил Уотерс.

— Зачем это? — Джеймс Уотерс был адвокат их семьи и жил в Эдинбурге.

— Просто пришел проведать. Кое-кто приходит проведать.

Дэн вздохнул с облегчением. Мысль о том, что придется идти к семейному адвокату по поводу завещания матери не очень ему улыбалась. Да, ему хотелось получить эти деньги, и деньги были именно ее, не унаследованы от покойного батюшки. Но Дэну не хотелось мрачить нежные отношения с матерью. Грета тоже любила свекровь, и она тоже вздохнула с облегчением, что первый шаг в сношениях старой миссис Мерчи с адвокатом сделан самим адвокатом, пусть и сводясь к тому, что адвокат всего-навсего и принес клиентке двенадцать алых роз.

Мать Дэна должна была посетить Сент-Эндрюс на следующей неделе. У нее был недавно сердечный приступ. Все, кажется, обошлось. Грета собиралась заехать за ней утром, в одиннадцать.

Но в четыре утра зашелся возле постели телефон.