И еще она задавалась вопросом: что же в действительности произошло тем утром на кухне? Было ли то поразительное духовное переживание просто иным симптомом, знаком глубочайшей депрессии или психического расстройства, которое отныне будет довлеть над ней и, может, навсегда лишит ее разума? Или ей и впрямь явился Он собственной персоной? Она чувствовала себя окруженной какими-то безответственными духами. Несколько вечеров назад она видела что-то очень странное на лестнице, когда возвращалась домой с одной из своих одиноких прогулок. На ее площадке не было света. Она увидела что-то смутное, сжавшееся в углу у ее двери, похожее на карлика, совершенно черного. Ей было страшно проходить мимо него. И тогда она сказала: «Странное создание, что ты делаешь здесь? Ты меня пугаешь, пожалуйста, уйди с миром», быстро проскочила мимо него в квартиру, в холодном поту от ужаса. Позже она подумала, что это могла быть собака и нужно бы убедиться в этом. Она взяла фонарик и открыла дверь, но на площадке было пусто.

Она ушла из монастыря в жажде одиночества и некоего подобия возрожденной чистоты и покоя. Вероятно, она никогда не сможет стать простой и чистой, как амеба, носимая морем. Но она думала о своей новой жизни и своем новом отстранении как о своего рода аскетизме и, может быть, действительно видела в себе соглядатая Бога, тайного, бесприютного, растворившегося в мире. Она чувствовала это, когда вновь нашла Гертруду и когда разговаривала с Гаем. Ее жизнь в монастыре, в конце концов, была неразрывно связана с жизнью в миру. Возможно, Бог, которого она утратила, сделал ее непригодной для мира, но она, как могла, жила в этом мире — безгласное, невидимое ущербное, безотказное создание. Куда подевались те смелые мысли (теперь она знала, что они ушли), что были ей отрадой? Разве не предупреждали ее о ловушках, подстерегающих ее в миру, и не угодила ли она прямиком в одну из них? Религиозная жизнь ведет к полнейшей трансформации идеи надежды. А она-то думала, что достаточно будет лишь любить Бога. Но похоже, прежние фантазии и иллюзии вновь вернулись, словно никогда не покидали ее. Никакой тишины, опять оглушительная какофония в голове, низменные страсти в душе, неистовое упрямство и неуемный собственнический инстинкт. Только теперь все еще безумней, потому что она стала старше. Это была боль адских мук, зависти, ревности, обиды, гнева, раскаяния, желания — боль, которая приводит к терроризму. Прежде она думала, что, если не сможет получить того, чего жаждет, она умрет. Теперь, когда отчаяние было сильнее, она думала, что, если не сможет получить того, чего жаждет, ей придется жить впредь с новым безнадежным ужасом — самою собой.

Или Бог играет с ней? Ведь играл же он с Иовом. Но что это за игра? Шахматы? Прятки? Кошки-мышки? Анна не могла верить в Бога, играющего в игры. Раньше она спрашивала себя, вернется ли к ней когда-нибудь вера в Бога, приплывет в один прекрасный день, как огромное теплое влажное облако. Сейчас она чувствовала себя, как никогда в жизни, окончательной безбожницей. Ее добро было ее добро, зло — ее зло. И все же Он, ее утренний гость, разве что-то не значил? Возможно, это действительно был Он с его сияющими глазами и загадочным мудрым разговором, что потряс ее и всколыхнул последние остатки веры на дне души. Поняла ли она что-то? Очень мало. Кто он был? Она чувствовала, что он истинно явился из неведомой дали. И ей пришла мысль, что он был реален, единствен. Она была атомом во Вселенной, а Он ее собственным Христом, тем Христом, который принадлежал только ей, явившимся ей одной в лазерном луче из бесконечной дали. По крайней мере, она видела Его однажды; и теперь, возможно, к ней вернется благодать молитвы. Вернется ли новая и совершенно другая молитва? Но как это возможно, если она любит не Христа, а Питера?

Анна встала с кровати. Облегчения не наступило. Она решила пойти пройтись. Она теперь так много гуляла, особенно по вечерам, особенно вдоль реки. Мгла позднего летнего вечера полнила пыльную квартиру колеблющимися тенями. Она включила свет. Вошла в гостиную и застыла в изумлении. Кресла, лампы были перевернуты, книги и диванные подушки разбросаны по полу. Неужели она это сделала, она, спокойная, благоразумная Анна Кевидж? Проглоченный аспирин перестал действовать, и вновь вернулась зубная боль. Она принялась медленно прибираться. Подняла с полу камешек. Тот, со сколом на краю, который Он дал ей и который, вспомнила Анна, она положила на стопку книг: камешек, в котором Он показал ей космос, все сущее и сколь оно мало. Она прижала его к разорванному платью. Ныл зуб, саднил обожженный палец. Она снова тихо заплакала. В последнее время она так много плакала. Однако монастырь она покинула почти без слез, спокойно рассталась с той, которая была дороже всех ее сердцу. «Прощайте!» — сказала Анна, и та в ответ: «Благослови тебя Бог!» — встретившись ей в саду осенним вечером меньше года назад.

— Что ж, думаю, они идеально подходят друг другу!

— Вероника!

— Да, я так считаю, — сказала миссис Маунт.

Разговор происходил на вечеринке у Манфреда, пришедшей на смену прежним, на Ибери-стрит, теперь, похоже, казавшимся всем присутствовавшим делом давно минувших дней. Разумеется, Гертруда и Тим были приглашены, но еще не появились.

— Какую она совершила глупость, что вышла за него! — возразила Джанет Опеншоу. — Почему нельзя было просто крутить роман?

— Почему ты не отговорил ее, Манфред?

— Дорогой мой Эд, я не имею никакого влияния на Гертруду.

— Она носила траур, как монашка покров, и вот нате вам!

— Гертруда, — вступил Стэнли Опеншоу, — не могла крутить роман, она слишком серьезна и порядочна.

— Это серьезно и порядочно — выходить за?..

— Она любит его. Это все объясняет.

— Стэнли! Гай умер только в декабре.

— И башмаков не износив, в которых шла за гробом… [114]

— Я хочу сказать, что Гертруда неспособна на легкомысленные поступки, а значит, она не на шутку влюблена.

— И я так считаю, — заявила миссис Маунт. — Они оба не на шутку влюблены.

— Мне Гертруда представляется очень целомудренной, — сказал Манфред, — чистой и строгой. Я согласен со Стэнли.

— Гай взял ее совсем юной.

— Тогда она наверстывает то, что упустила в молодости.

— Так оно и есть, Гертруда из тех женщин, которые должны любить кого-то.

— Ну, это долго не продлится. Он такое ничтожество. Она пожалеет о содеянном.

— Я бы не согласился, — сказал Джеральд. — Мне Тим нравится.

— Да проходимец он, его только деньги интересуют.

— Вы циничны, Джанет, — сказал Манфред. — Любовь — вещь сложная.

— Любовь!

— Думаю, нам лучше разойтись, не дожидаясь их, — предложил Стэнли. — Мне, во всяком случае, нужно идти. Я должен вернуться в палату.

— Палата уже не заседает.

— Я заседаю! У меня встреча с человеком по поводу налогов.

— Тим Рид ни о ком никогда не думал, кроме как о себе.

— А кто из нас думает о других, Джанет, дорогая? Материнская любовь не в счет.

— Уверен, они будут счастливы, — сказал Джеральд. — Готов держать пари.

— Джеральд у нас идеалист.

— А вы как считаете, Мозес?

— Я бы не стал расценивать ситуацию так пессимистично, — ответил Мозес.

— Мозес не стал бы расценивать ситуацию так пессимистично!

— А я считаю, они любят друг друга, и Тим способен быть преданным мужем.

— Дорогая Вероника, никто и не говорит, что он подлец, — сказал Эд Роупер.

— Да, я считаю, что он способен быть серьезным и преданным.

— Она благотворно повлияет на него, — заметил Манфред.

— Мы благотворно повлияем на них обоих. Мы нужны Гертруде, как хор солистке.

— Гертруда не вынесет, если брак окажется неудачным. Она сделает все возможное и невозможное, чтобы этого не случилось.

— Ну, Гертруда — женщина благородных принципов, а он застенчив и нерешителен, так что у них отличные шансы на счастливый брак.