Другое дело — Анна и Граф, эти две, в ее глазах, благородные души. Тим с Гертрудой затаились на недолгий период между воссоединением и своим невероятным объявлением о свадьбе. Они жили на Ибери-стрит, но без прежнего навязчивого стремления скрывать это. Они никому ничего не говорили, однако любой мог видеть их вместе. Гертруда еще раз намекнула, что, вероятно, уедет, по крайней мере сказала об этом Анне и Графу (остальные ее не волновали), но не знала, поверили они или нет, и надеялась, что не поверили. Пожалуй, было бы лучше, чтобы они решили для себя, как им отнестись к предстоящему. Прежде чем рассказать семье, Гертруда написала коротенькие ласковые письма им обоим, сообщая о своем намерении выйти замуж. Они, конечно, поздравили ее, а Граф написал теплое письмо Тиму. Гертруда пригласила их на коктейль вместе с Мозесом, Манфредом, Джеральдом, Виктором и миссис Маунт, они оба пришли, и вся небольшая компания даже была неподдельно оживленна и весела. Когда гости разошлись, Тим со счастливым видом сказал: «Они приняли нас». Гертруда не была столь уверена. Она немного поговорила с ним о Графе. Тим смутно догадывался, что Граф неравнодушен к Гертруде, но не знал, насколько серьезны были его чувства, а Гертруда не стала просвещать Тима на этот счет. Анна же ее поразила. Как только Гертруда сказала, что окончательно решила выйти за Тима, Анна не только не выразила своего прежнего неодобрения, но искренне обрадовалась за нее. Графу, безусловно, это не могло доставить никакой радости, он даже не пытался сделать вид. Он воспринял известие с достоинством, но при всей своей подчеркнутой любезности (теперь принять ее приглашение было делом чести) был слегка отчужден и замкнут. Гертруда внимательно следила за этими его отстранениями и замыканиями в себе. Теперь, решившись выйти за Тима, она уже не так переживала, что Граф переменит свое доброе мнение о ней, нежели прежде, когда ее тайная любовь даже ей казалась грязной безнадежной связью. Но она догадывалась, как сильно он страдает. Моментами в его глазах мелькала вспышка боли, которую он не мог скрыть. И она с грустью говорила себе: да, наверное, она потеряла Графа. Он постепенно отойдет в сторону и вовсе исчезнет. Иначе поступить он не может. А она, разве она может надеяться иметь все?
В этот период Тим предался, так сказать, удовольствиям. Для него наступил праздник, в котором не было места беспокойству и тревоге. Он вел себя безупречно, тем более что чувствовал: его энтузиазм должен вызвать неприятие Гертруды, которая несла свое печальное бремя. Не то чтобы он сомневался в подлинности ее любви. Но он знал, потому что она говорила ему, что она постоянно думает о Гае и волнуется из-за Анны и Графа. Одним из удовольствий Тима стала попытка переменить свою внешность, выглядеть иначе, моложе, оригинальней. Он сделал элегантную стрижку и чаще мыл волосы. Укоротил торчащую бороду почти до невидимости, но отрастил кудрявые бачки. У него еще остались деньги от его «зарплаты сторожа» (они с Гертрудой смеялись над этим), и он тратил их на то, чтобы одеться, как оперный артист, покупая мягкие цветастые рубашки и шейные платки. Он прилагал все усилия, чтобы хотя бы удивить друзей Гертруды. Ради них усердно разыгрывал из себя художника-оригинала и надеялся, что после первого потрясения они воспримут свершившееся как нечто разумное и обнадеживающее.
Конечно, Тим не мог окончательно избавиться от беспокойства. Мысли о Дейзи хотя и возникали, но особо не донимали. Поначалу он иногда думал о ней, но потом перестал. Он стремился к чему-то, чего должен был добиться и добился, и после этого, на ближайшее будущее, перестал волноваться. Он чувствовал глубокую грустную нежность к Дейзи, но желания видеть ее не было. Он чувствовал, что освобождается от нее. В определенном смысле он был рад избавиться от нее, он давно хотел это сделать, но без помощи Гертруды ничего не получалось. Он приветствовал и лелеял эту мысль. Был преисполнен благими намерениями, одним из которых было все рассказать Гертруде, но еще не рассказал. Он спрашивал себя: не стоит ли признаться немедленно, но по размышлении решил повременить. Признание больно задело бы ее, а она без того достаточно сейчас страдала из-за него. Кроме того, объяснить связь с Дейзи было непросто, и Гертруда могла понять его совершенно превратно. А если в результате глупого порыва откровенности он потеряет Гертруду после того, как чудесным образом вновь обрел ее? Идти на такой риск — значит отплатить черной неблагодарностью богам. Тим не буквально так формулировал это для себя, но ему действительно нужно было время, чтобы заново обдумать историю своих отношений с Дейзи и отвести им сравнительно маловажное место в своей автобиографии. Если бы только он не побежал обратно к Дейзи после «отказа» Гертруды, если бы тогда он больше верил в их любовь, переписать историю теперь было бы значительно легче, он был бы куда ближе к тому, чтобы считаться вне подозрений! Надо обождать. Позже, в крепости супружеской любви, он сможет безболезненно и безопасно рассказать об этом. И к тому времени оно действительно отойдет в прошлое.
Так разрешив свои сомнения, Тим рассчитал заранее печально необходимые шаги к разрыву. Он, конечно, перестал появляться в «Принце датском», поэтому послал Дейзи короткое письмецо, ставя ее в известность, что он вновь с Гертрудой и женится на ней. Поначалу он сочинил более длинное покаянное письмо, но порвал его. Он словно бы услышал колючие насмешки Дейзи. Не было смысла выражать сожаление. Факты говорили сами за себя. Валить на нее камни его неуверенных самооправданий значило оскорблять Дейзи. А таких камней у него на душе было предостаточно. Любовь к Дейзи давно вошла у него в привычку, и среди россыпей душевного мусора мелькнула странная мысль: предположим, он расскажет Гертруде о Дейзи и скажет, что не может окончательно порвать с ней, что ему необходимо продолжать видеться с ней, как с дорогим другом? Предположим, он самоуверенно решит, что Гертруда поймет его? Он рассматривал эту мысль как утешительный компромисс, но, разумеется, понимал ее нелепость. Гертруда была бы шокирована, а Дейзи послала бы его ко всем чертям. И вот на пике счастья он временами был — настолько внутренне сложен и переменчив человек — совершенно подавлен, думая о Дейзи. Он не ждал, что она ответит на письмо, она и не ответила. Надеялась ли она на то, что Тим порвет с Гертрудой и вернется к ней? Или окончательно поставила на нем крест? Стоило ли написать ей снова, объясниться полнее? Каждое письмо было новой неволей. И все же он чувствовал: ему нужен какой-нибудь знак, что Дейзи его отпускает, какой-нибудь намек на то, что она знает, что все поняла. Мысль, что она ничего не знает, была невыносима. Вдруг первое письмо не дошло? В доме Дейзи жило полно ненормальных, которые могли украсть письма. Ради собственного душевного покоя он по-настоящему нуждался в ее прощении, но не мог просить об этом напрямую. В любом случае не угадаешь, в чем выразится ее прощение. Наконец, уже после свадьбы, Тим послал письмо, вложив в него конверт с адресом мастерской, с маркой и чистой открыткой в нем. В письме говорилось: «Дорогая моя, я женат. Прости и прощай». Конверт вернулся. На карточке рукой Дейзи было написано: «Катись ты!» Это было прощение, и Тим был глубоко благодарен ей за это. Ему вспомнились ее слова, что без него она наконец взяла бы себя в руки и предприняла что-нибудь. Он надеялся и наполовину верил, что так и произойдет, и постепенно стал меньше тревожиться о ней.
— Когда покинешь студию, где ты будешь хранить картины? Мы могли бы перевезти их сюда…
— Нет надобности, я могу оставить их у Джимми Роуленда.
— Это тот парень, с которым ты делишь студию?
— Да, но он нашел себе другое жилье.
Теперь Тим работал на Ибери-стрит. В мастерской было все еще опасно, Дейзи в дурном настроении могла нагрянуть туда, хотя это и было маловероятно. Ему представилась картина: Дейзи врывается на чердак и кромсает его холсты. Увлекательное зрелище, но не в ее характере. На самом деле ему еще не хотелось расставаться с мастерской. Перетаскивать вещи — дело хлопотное, а Джимми Роуленда он приплел безотчетно. Он решил, что пока пусть все останется как есть.
