Однако ощущение Гертруды, что она вернулась в настоящий мир своих драгоценных друзей, длилось недолго. Тим все же заронил в нее семена неудовлетворенности. Она уже не могла быть прежней. Тим открыл ей как бы простор наслаждения, молодости, и это было ново для нее. Он был чудесным незнакомцем в ее жизни. А желание жгло, терзало ее, она не ожидала, не могла вообразить, что огонь страсти вновь вспыхнет в ней с такой неистовостью. Она делала здравые вещи, как задумала, вернулась к прежнему рациональному существованию. Пригласила les cousins et les tantes,и они казались прежними: почтительная толпа, любящая, веселая, не удивленная и успокоительно знакомая. Но всего того, что, как она говорила себе, ей необходимо, оказалось недостаточно, и скоро возникла пустота. Она чувствовала, что не может справиться с собой без поддержки Графа и Анны, без их любви. Поддержка Графа, теперь, когда она вновь получила ее, казалась не столь насущно необходимой. Что до Анны, особенно когда Анна отказалась вернуться на Ибери-стрит, то тут было сложнее. Они с Анной всегда мчались вместе в той несокрушимой колеснице. Только раз уж она столь несокрушима, не было, наверное, необходимости проезжать ею по ее мечтам. Все дело было в том, что она по-прежнему желала и продолжала желать этого худого голубоглазого рыжего юнца, и ничто в целом свете не могло ей его заменить.
У Тима это время прошло схожим образом, но все же по-другому. Он оставался у Дейзи два дня, в которые они беспробудно пили. Потом они, как обычно, начали ссориться. Находиться в ее квартире стало невыносимо. К отчаянной жаре и духоте (зной никак не спадал) добавлялась вонь потной одежды и дешевого вина. У Тима не было ни малейшего желания наводить чистоту и порядок. Наконец он ушел, сказав, что возвращается к себе в мастерскую (откуда его вовсе никто не выгонял) и найдет Дейзи в «Принце датском». Но в мастерскую он не вернулся, а поселился в дешевой гостинице на Прид-стрит (неподалеку от гостиницы, в которой жила Анна, только им не случилось встретиться). Живя в гостинице — в кои-то веки у него были деньги на это, — он испытал волнующее чувство независимости и безымянности, которое, как сначала казалось, смягчит его горе. Но скоро он уже сходил с ума от безделья и бесприютности и чувствовал себя отчаянно несчастным. Он бродил по Лондону, пил в пабах. По вечерам заходил в «Принца датского», напивался там с Дейзи. Она острила и кляла весь мир. Казалось, она разговаривает сама с собой, не замечая присутствия Тима. Дважды к ним присоединялся Джимми Роуленд. Во второй вечер появилась былая страсть Тима, Нэнси, сестра Джимми, но Дейзи отшила ее. Потом Джимми, коммерсант от искусства, укатил по делам в Париж, прихватив с собой Нэнси и Пятачка.
Оба, Тим и Гертруда, теперь искали друг друга, только ни один из них не вполне осознавал это. Гертруда почти готова была сказать себе: я устроила испытание своей страсти, и она выдержала его, так зачем отказываться от того, к чему я стремлюсь? Обоих неодолимо влекло в места, где они бывали вместе и где могли бы случайно встретиться. Как-то раз они в один день побывали в том же пабе в Чизуике, только в разное время. Однако случай мог сулить им долгую разлуку. Что они делали бы тогда, обсуждали они позже, и всегда приходили к заключению, что вскоре не выдержали бы и написали друг другу, или позвонили, или униженно постучали в дверь, что оба постоянно репетировали в мыслях. Но вышло так, что их поиски не слишком затянулись. В конце концов они встретились в Британском музее, где однажды утром Тим нашел Гертруду на скамеечке возле Розеттского камня. [110]
Радость, которую оба испытали, встретив друг друга, была финальным аккордом их испытания. В один миг вся их черная меланхолия, мучительное беспокойство, страх исчезли, как при звуке небесной трубы. Унылый старый мир свернулся, как занавес, и раскрылись златые небеса с солнцами и звездами на них. Слова были не нужны. Они взялись за руки, не замечая проходящих людей и сами как бы невидимые в странной величественной полутьме, заполнявшей эту часть музея и, возможно, исходившей от египетских древностей. Они держались за руки и не сводили глаз друг с друга.
Гертруда отдавала себе отчет, что ее последняя трудность не имеет отношения к Анне или Графу или к тому, что подумают les cousins et les tantes.Дело было в Гае. Гертруда обнаружила, что ее связь с ним, вместо того чтобы оборваться, или остыть, или уйти в область воспоминаний, жива и ее характер постоянно меняется. То, что она чувствовала сейчас относительно их троих, Тима, Гая и нее, было совершенно отлично от того, что она чувствовала во Франции и позже, когда вернулась на Ибери-стрит, и опять-таки отлично от того, что она испытывала, когда говорила Тиму, что «так продолжаться не может». В последнем случае было очень просто: ей казалось, что горестная тень Гая осуждает ее. Гай сам сказал, пусть лишь желая утешить ее, чего бы он хотел для нее после его смерти. Он сказал, что хочет для нее счастья, и говорил о замужестве и Графе. Гертруда решила так: одобрял Гай или нет кандидатуру Графа как защиту от Манфреда и хотел он или нет в действительности, чтобы она вышла за Графа или кого другого, он, безусловно, не имел в виду Тима! Эта мысль не была прямой причиной ее разрыва с Тимом, скорее в том состоянии, в каком была Гертруда, это способствовало подсознательному неприятию Тима и ощущению, что она снова влюбляется в Гая.
Теперь, когда Гертруда потеряла и обрела Тима, в ней опять произошла перемена. Она чувствовала, что поднялась на новую ступень, с которой может судить свои прежние перемены и понять их. Ее странная любовь к несуществующему Гаю не уменьшилась, возможно, даже усилилась, но была очищена от мучительного беспокойства и горьких размышлений, которые прежде делали ее чуть ли не враждебной и расчетливой, похожей на любовные отношения, в которых он был сердит, а она обиженно уступала. Это было словно безумие, почти наваждение. Теперь она мягко и естественно освободилась от Гая, более способная смотреть на него спокойно и с нежностью, и пребывала в спокойной уверенности, что ее связь с ним останется живой и меняющейся, как все живое, до конца жизни. Не то чтобы она чувствовала, что сейчас несет его в себе или с собой или «живет» им. Они были разделены. Но теперь она как бы могла сказать ему через разделявшую их даль: я люблю тебя, прими меня такой, какая я есть, мне нужно жить дальше и принимать решения без тебя, и, наверное, я сделаю много такого, что ты сочтешь глупостью, но тут ничего не попишешь. И теперь боль ее потери стала иной — как боль очищенной и дезинфицированной раны.
Спустя некоторое время она даже смогла говорить с Тимом об этом и о том, как ее траур должен будет повлиять на свадьбу. Ее больше не волновали ни «планирование времени», ни что в этой связи подумают «другие». Гай умер в декабре, бракосочетание было намечено на июль — веселье на похоронах, панихида на свадьбе. Что ж, да будет так. Гай часто говорил ей, что время — вещь нереальная. Вопрос временн о й дистанции теперь казался ей ничего не значащим и чисто формальным, чем-то, зависящим от ее взгляда на свою собственную историю, от ее чувства, что хорошо и что реально. Она перестала беспокойно подсчитывать недели и месяцы своего вдовства. Решила, что делать с Тимом в свете ее отношений с Гаем и что делать с Гаем в свете ее отношений с Тимом. Сама любовь была этим светом. Эти спокойные мысли помогли Гертруде не слишком отчаиваться (хотя она и беспокоилась) из-за того, что подумает о ней семья Гая и насколько бешено будут работать их языки. Они, разумеется, были к ней бесконечно добры, внимательны, благожелательны, проявляли понимание. Она знала, что между собой они только об этом и говорят, и примерно представляла степень их шока, изумления, злобы и морального осуждения, которые придавали остроты этим пересудам, доставлявшим им столько удовольствия. Она получила решительное одобрение со стороны Джеральда (которому Тим искренне нравился), Мозеса Гринберга (согласившегося быть посаженым отцом) и, что довольно удивительно, миссис Маунт, всячески старавшейся показать свою радость. Манфред, конечно, вел себя безупречно, но Гертруда, как обычно, плохо представляла, что он думает на самом деле. Похоже, его присутствие на церемонии было исключено. Она поместила очень коротенькое объявление о предстоящем событии. Гертруду все они мало заботили, по крайней мере в данный момент. Возможно, она стала причиной скандала. Но пока чувство долга по отношению к семейству не слишком мучило ее.
