Вернемся назад, в «Принца датского», где к этому времени Тим проглотил один из двух кусков хлеба, чеддер, одно овсяное печенье, помидор и половину кекса. Дейзи съела кусок хлеба, стилтоновский сыр, три печенья, помидорку, холодную баранину и остаток кекса. Еще они купили здесь же сэндвич с ветчиной, один на двоих, решив, что яйцо по-шотландски позволить себе не могут.
— Кто там был сегодня? — спросила Дейзи, имея в виду Ибери-стрит. Презирая «мерзкую компанию», она тем не менее иногда заставляла Тима навещать их и со злорадством интересовалась, что там происходит. Она даже переняла выражение Гая les cousins et le tantes.
— О, Стэнли, Граф, Виктор, Манфред, миссис Маунт…
— Но не Сильвия Викс?
— Нет…
— Она единственная из пассажиров той инфернальной galère, [69]кто понравился мне. Жертва своего проклятого мужа. — По случаю незабвенной вечеринки Дейзи выведала всю историю замужества Сильвии.
— Вот тебе новая подставка под кружку. Нравится?
— Да, спасибо. — Дейзи собирала подставки под пивные кружки. — Посмотрим правде в лицо, мужчины — звери. Ну, кроме тебя. Спасибо за жратву. Когда ты пришел, дождь еще не кончился?
— Нет, шел, небольшой.
— Тут Джимми Роуленд с этим идиотом Пятачком опять нажрались.
— Дейзи, я кое-что не сказал тебе.
— Что-нибудь ужасное? Заболел?
— Нет. Я не буду преподавать в следующем семестре.
— То есть тебя выгнали с работы?
— Можно и так сказать.
— Проклятье! И я тоже кое-что не сказала тебе. Мне снова повысили плату за квартиру. Я б еще выпила двойной.
Тим пошел за виски. У стойки он оглянулся на Дейзи и улыбнулся ей. Иногда она ходила в джинсах и старой фуфайке. Иногда обряжалась, как на маскарад. (Не могла расстаться с детской жадной привычкой покупать грошовые тряпки.) Этим вечером на ней были черные колготки в сеточку, широкая хлопчатая юбка густо-синего цвета, туго стянутая на тонкой талии, и нелепая желтоватая блузка с отделанным кружевом декольте, купленная в магазине подержанной одежды. Тонкую шею тесно охватывало стеклярусное ожерелье. Темные с седыми нитями волосы зачесаны за уши, так что вырисовывался узкий череп. Губы ярко-красные, румяна на щеках, под большими удлиненными глазами положены темно-синие тени. (Бывали дни, когда она не пользовалась косметикой.) Лохматый старый шерстяной кардиган, который она надевала под пальто, лежал у нее на коленях. Юбка поднята очень высоко. Было в ней что-то экзотическое, привлекательное, грубое, вульгарное, что трогало его сердце. Несмотря на всю свою рисовку, она была совершенно беззащитна.
Тим был в узких серых твидовых брюках, старых, но приличных (джинсы он не любил), и свободном бирюзового цвета шерстяном свитере поверх светло-зеленой рубашки. По счастью, с лучших времен у него осталась хорошая и практичная одежда; шерстяные вещи стоили сейчас кучу денег. Он любил, чтобы вещи подходили друг другу по цвету, и часто собственноручно красил их с величайшей осторожностью.
— Спасибо, мистер Голубые Глаза, [70]ты очень добр. Что будем делать без денег, черт бы их подрал? Деньги — вещь серьезная, деньги — вещь нешуточная. Дойдем до того, что будем пить опивки в пабах, как ирландцы католики — остатки вина причастия.
— Я хочу, чтобы ты вернулась к живописи, — сказал Тим, — по-настоящему. — Он не уставал время от времени повторять ей это, вдруг подействует.
— Забудь об этом, дорогой, я не могу писать. Я имею в виду, не буду. Знаю, ты думаешь, женщины неспособны заниматься живописью, потому что у них нет сексуальных фантазий…
— Я так не думаю.
— Во всяком случае, денежный вопрос это не решит, если я возьмусь за живопись. Я прозаик. Пишу роман. Лучше ты еще нарисуешь несколько своих кошечек. У каждого в этой дурацкой маленькой стране есть картинка с кошкой, и они хотят купить еще.
— Я рисую Перкинса, сделаю серию, но это даст сущие гроши.
Тим понимал, что Дейзи с ее претензиями на духовность ни за что не станет рисовать сентиментальные картинки с кошками, и хотя это было в каком-то смысле прискорбно, однако он ценил этот факт как свидетельство несгибаемости, до какой ему было недостижимо далеко.
— Господи, если б мы только могли сбежать из проклятого Лондона, я уже начинаю психовать, до того устала от все той же надоевшей картины, хорошо было б для разнообразия перебраться куда-то в другое место.
— Да, хорошо бы.
Это они тоже часто говорили друг другу.
— Как было бы хорошо не думать все время о деньгах!
— Я подыщу другую работу, любую работу, а тебе нужно пить поменьше, черт, не можешь хотя бы попытаться?
— Нет, черт, не могу! Я бросила курить, чтобы доставить тебе удовольствие, это что касается самоограничения. И не прикидывайся, что собираешься пойти мыть посуду в ресторане или сделать что-нибудь в этом роде, ты же знаешь, это не по тебе, последний раз все кончилось слезами.
Это было близко к правде.
— Может, удастся протянуть на пособие?
— С моей квартплатой — не удастся. А что до алкоголя, согласна, но куда без него, это суровая правда жизни. В конце концов, ты тоже пьешь и только делаешь вид, что можешь обойтись без выпивки. Извини, но я не миллионерша, как твои благородные друзья с Ибери-стрит. Держу пари, что все в этом пабе живут на пособие, и держу пари, они больше нашего выжимают из этого Государства Благоденствия.
— Мы лентяи, вот в чем наша беда, — сказал Тим. Иногда он думал, что в этом и есть глубинная правда.
— Мы безнадежны, — поддержала Дейзи. — Не понимаю, как мы выносим друг друга. По крайней мере, как ты выносишь меня. Тебе следует найти себе девчонку, их тут много по пабам, которой ты понравишься, хотя и начал лысеть.
— Я не лысею. И у меня уже есть девчонка.
— Да, у тебя есть твоя старушка Дейзи. Мы давно играем в игру «полюби меня — покинь меня», и вот, мы по-прежнему вместе. И все у нас отлично.
— Все у нас отлично.
— Кроме того, что не знаем, чем будем платить за еду, за выпивку, за одежду. Ч-черт, если б мы только могли уехать куда-нибудь из Лондона, я б сумела закончить свой роман! Но пока тебе лучше продолжать рисовать кошечек. Если б кто-то из нас смог заарканить богача или богачку, а потом помогать другому!
— Если умудришься выйти за миллионера, я бы стал у вас дворецким.
— Ты бы пьянствовал в буфетной, и я с тобой.
— Мы с тобой прислуга.
— Говори за себя, я не прислуга! Твои богатеи друзья строят из себя важных особ, но они просто nouveaux riches. [71]Вот моя мать, та была настоящая аристократка.
— Согласен.
— Ты не можешь занять у кого-нибудь из этой шайки? Для чего еще существуют les cousins et les tantes?Или вытянуть из Гая еще немного, пока он не сыграл в ящик? Как думаешь, он отпишет тебе что-нибудь в завещании?
— Нет. Нет и еще раз нет. Не могу я сейчас просить деньги у Гая, слишком поздно.
— Что меня раздражает, так это как ты их всех уважаешь, а они такое ничтожество.
— Они не ничтожество.
— И к тебе относятся как к лакею.
— Прекрати…
— Беда в том, что ты делаешь вид, будто все у тебя в порядке, оба мы делаем вид. А следовало бы выглядеть как бедняк. Но куда там, ты щеголяешь в своем лучшем костюме. Никто не имеет ни малейшего понятия о том, насколько мы нищи. Подозреваю, они думают, что у нас «имеются деньги», замечательное выражение! Господи боже! А как насчет Гертруды?
— Нет.
— Почему нет, ты можешь попросить у нее. Да смелости не хватает. Господи, она же стерва тоскливая, все рядом с ней вянет, и ты тоже.
— Ты только раз видела ее.
— Одного раза достаточно, дорогой мой. Тоже мне гранд-дама! Отродье ничтожных шотландских учителя и училки. Да я большая аристократка, чем она.
— Я не могу просить у Гертруды.
