Теперь, перечитав написанное, я чувствую именно это. Каждое из наших совместных путешествий породило не одну, а две книги. Одну вы можете взять в руки, прочесть мои тексты и посмотреть его фотографии; другая сохранилась только в наших воспоминаниях и картинах, запечатленных в моей памяти. Пятеро друзей: Филип Механикус, Рюдигер Сафрански, В. Л. Бругсма, Эд Хоорник, Эдди Постума де Бур; шутки, секреты и воспоминания, долгие и короткие путешествия, случившиеся лишь однажды или повторявшиеся; подробности путешествий — ностальгические или полные приключений, страшные или веселые — забылись, но друзья остались со мной навсегда.

Больше ничего и не нужно.

«Гран-Рио» был небольшим кораблем. Я до сих пор приезжаю иногда в Аймауден, чтобы поглядеть, как корабли, большие и маленькие, проходят шлюз. Если погода приличная и нет тумана, их можно долго-долго провожать взглядом, пока не исчезнет вдали точка, в которую корабль превратился. Они исчезают в море, и вы на собственном опыте убеждаетесь в точности выражения «пропал за горизонтом». Но если сам отправляешься в море, то за горизонтом пропадает — вы не поверите! — вся земля целиком!

В 1957 году я поступил матросом на «Гран-Рио», потому что влюбился в девушку из Суринама. В ту пору девушка, не достигшая совершеннолетия, могла вступить в брак только с разрешения отца. А отец, директор Суринамской пароходной компании, пожелал, чтобы я прибыл и представился ему лично. Суринам был тогда нашей колонией, под началом компании находились единственный пароходик «Принц Бернард» и несколько местных паромов. Пароходик курсировал между Суринамом и близлежащими портами: Кюрасао, Сан-Хуаном, Нью-Орлеаном, Беленом и Кайенной, но теперь работы стало слишком много, и «Принц» перестал с ней справляться. В помощь ему и отрядили «Гран-Рио», который летом 1957 года совершал свой первый, безвозвратный рейс в Южную Америку. Для maiden voyage [87]нужна была команда. Будущий тесть предложил мне выбор: плыть бесплатным пассажиром либо поступить на службу матросом и, таким образом, заработать небольшие деньги — 459 гульденов. И я, поддавшись на провокацию, записался матросом. Хотя предложение-то оказалось лукавым и подходило только для жителей любой из Америк. Пароходик, по прибытии в порт приписки, заступал на вечную вахту в водах Карибского моря, и было не вполне ясно, как я, при полном отсутствии денег, доберусь назад. Ради того, чтобы вернуться, я и предложил свои услуги «Эльзевиру». Посещение редакции я не забуду никогда. Главным редактором в ту пору был В. Г. Н. де Кайзер, о котором рассказывали, что он как-то раз спустил с лестницы конкурента. Я только что опубликовал свой первый поэтичный роман и по сравнению со знаменитостями, работавшими в журнале, выглядел мальчишкой. Кабинет г-на Кайзера поразил меня — войдя, я попал в иной, взрослый мир. Наверное, даже голос мой звучал по-детски, когда я излагал ему свои планы. Я собирался писать репортажи из портов, в которых мы будем останавливаться, а на десерт посетить Французскую Гвиану. Он молча слушал; и тут раздался телефонный звонок, заставивший его наконец разговориться — он произнес в трубку: «Да, Эппо», — после чего с некоторыми перерывами продолжал монотонно повторять «да, Эппо» или «нет, Эппо». Я понял, что звонит художник-иллюстратор журнала Эппо Дуве. Через некоторое время редактор прикрыл ладонью микрофон, поднял на меня глаза и негромко сообщил: «Это Эппо Дуве, звонит с борта английского крейсера "Семь провинций", пересекающего Северный Ледовитый океан». Все еще продолжая держать трубку у уха, он нацарапал что-то на клочке бумаги и протянул его мне. «Оплата дорожных расходов — 2000 гульденов», — стояло там. В результате я, вдобавок к честному труду матроса, нашел «левую» работенку, так до конца и не уразумев, что это значит — быть журналистом. Я прибыл на борт с пишущей машинкой «Оливетти», одной из четырех частей «Александрийского квартета» Лоренса Даррела, томиком стихов Слауерхоффа и был представлен команде, состоявшей в основном из суринамцев всех цветов кожи: белый (командный состав — капитан, механик и штурман) сперва переходил, по мере снижения ранга, во все более темные оттенки шоколадного, а потом, постепенно светлея, вновь возвращался к белому, последнему в корабельной иерархии — ко мне. В мои обязанности входило: весь день носиться по узенькому железному трапу, таская офицерам в жаркое машинное отделение лимонад, помогать на кухне, прислуживать за столом и чистить гальюны. На малютке «Гран-Рио» водоизмещением в четырнадцать тонн я делил крошечную каюту с мальчишкой-суринамцем. Он спал сверху, я — внизу. Общаться мы не могли, потому что он говорил на сранан-тонго [88], так что мы просто хохотали вместе. Его звали Деморара, и он был столь же черен, сколь я — бел, то есть абсолютно. Воспоминания имеют мало общего с реальностью, я вижу это по письмам, любовным письмам, которые я, когда там все закончилось, получил назад; я жаловался на то, что работать приходится больше, чем договаривались, что корабль еле ползет и каждый день видишь одно и то же: серую, взбаламученную и беспокойную массу воды. Сам я всего этого не помню. Зато помню первую ночь в Лиссабоне, когда корабль бросил якорь посреди реки. Темный, недоступный город лежал на берегу. Я успел уже побывать там во время одного из путешествий и знал, что в сумрачных улочках, по которым бродил Слауерхофф, распевают фадо, и оставаться на корабле посреди реки было непереносимо. Остальных, конечно, терзали совсем другие желания, и наконец мы выпросили разрешение снарядить шлюпку на берег. В тот раз я впервые услышал Альфредо Марсенейро, его дребезжащий, резкий голос, которому подпевали бедняки всего мира, — saudade [89], особенная, чисто португальская меланхолия, прекрасно сочетающаяся с любовным томлением.

Назавтра мы ранним утром встали под погрузку и тотчас же двинулись в путь. Было 20 июня. Мы миновали Белен и вышли в океан. Я не знал тогда, что вернусь к этому плаванию через тридцать лет, когда буду писать «Следующий рассказ», — бывает, мы переживаем книги задолго до того, как они написаны. Впрочем, эту книгу написал за меня капитан, ведший судовой журнал на непонятном мне языке. Осадка и остойчивость по меткам при разгрузке в соответствии с ватерлинией. Средняя глубина погружения судна в пресной воде в тропических водах 13' 10 "4, в соленой воде в тропических водах 13 '07". Последняя считанная осадка при выходе из бухты: Лиссабон, 20 июня 1957, нос 07 '01, корма 08' 10. Отстояние от средней точки круга от меток до грузовой ватерлинии — правый борт +05 '04 "5, левый борт +05'04 "5. Удельный вес воды 1.015.

Расстояние между Амстердамом и Лиссабоном мы преодолели за пять дней. В судовом журнале я прочитал: «килевая качка, судно немного неустойчиво на ходу» — таким оно и оставалось до самого конца. После записи 18 июня непонятным становится не только язык, но и почерк не всегда трезвого капитана: 20:55 Приняли лоцмана С. Рода на борт в бухте Кашкайш. Подымаемся в соответствии с указаниями лоцмана по Тахо [90]. Прошли 22:25 Форт де Сан Хулио. 22:57 Замок Белен. Встаем на якорь. Лucc. Зажжены габаритные огни. Промер глубины без изменений.Дальше следует описание пути до Испании на тринадцати страницах: Лиссабон — Порт-оф-Спейн. Из моих писем следует, что капитан и штурман, которые разрешали мне в свободное от службы время торчать вместе с ними на мостике, смертельно скучали во время рейса. Много позже я написал стихи, в которых упоминал об этом: «страха не чувствовал, только теперь испугался». Я понимаю, что это странно. Позже я плавал на кораблях, значит, все-таки испугался не слишком сильно. Но есть что-то жутковатое в пустой до горизонта глади открытого моря. Любой показавшийся вдали корабль становится событием, однако обычно смотреть не на что. Выпрыгивающие из воды летучие рыбы приводят в восторг. Дни проходят в тяжелом труде, и на то, чтобы осознать безмерность окружающего корабль пространства, в котором ничего не происходит, не остается времени. Офицеры шпыняли меня постоянно. Никогда не забуду их дурацких претензий: «Почему ему ты положил нож аккуратно, а мне швырнул кое-как? Считаешь, что у него кожа светлее?» — «Никак нет, сэр, это из-за качки». — «Ты, парень, не наглей». — «Никак нет, сэр». — «Пойди-ка лучше помой гальюн, опять там все в дерьме». — «Да, сэр». Так матрос, написавший всего одну книгу, учился понимать, как мало значат разговоры и вообще все, что происходит в мире. Истории, рассказанные по ночам другими, следовало обдумать, спрятавшись в укромном уголке; ровный гул двигателей, шум волн, бьющихся о борт, а над головой — бескрайнее море ярких звезд, каких не увидать оставшимся на суше. О чтении не могло быть и речи, не говоря уж о том, чтобы что-то написать. Часами простаивал я у перил на корме, глядя на вспененный след корабля, расходившийся двумя волнами в стороны, все шире и шире, словно гигантский треугольник, основание которого исчезало за горизонтом.