«Я живу, как могу. Барахтаюсь.

Торгую старыми бумажками.

Может, дадите что-нибудь?

Монетку для бедного калеки, а?»

Тот отвечает:

«Да нет, я сегодня совсем пустой».

и:

«Вам это нравится?.. эта, э-э, жизнь?»

он говорит:

«Ба, не жалуюсь».

а потом:

«Значит, нет? Даже сигареточку не дадите?

А, мсье? Мне, бедному калеке?»

Изувеченная нога на воздухе покрывается коркой. Частенько он бывает похож на овощ, который летом продают на рынке. Тысячи автомобилей, выстроившись в хвост, едут на гонку «Гран-при», где, возможно, убьются насмерть несколько водителей. Землю посыплют опилками и замрут в ожидании утренних газет. Заголовки будут примерно такими: «Трагический итог гонок „Гран-при“».

Хорнатози установил слежку за женой. Хорнатози, наследник торгующей семенами фирмы «Хорнатози и Сын». Он отправляется в свой отделанный светлым деревом кабинет и то и дело отрывается от работы, чтобы взглянуть на фотографию жены. Элен — высокая, молодая, рыжеволосая. Она часто ходит в черном, как Жозефина, как госпожа Ришер [22]. Хорнатози известно, что два дня назад, между 3.00 и 3.30 она посетила дом № 99 по авеню Цветов. На захватанном пальцами снимке Элен Хорнатози улыбается в пустоту, слегка наклонив голову к левому плечу. У нее на губах мимолетная улыбка, с изогнутых губ слетает таинственный святой дух, создающий связи между людьми; кажется, что она умерла на мраморе пленки и под глянцевым изображением покоятся останки женского тела, белые кости на черном фоне, бесплотная маска с перевернутыми цветами; дрейфуя между воздухом и этой прозрачной ширмой, воспоминание об Элен искажается в мучительной посмертной судороге, а глаза с белыми зрачками на черных белках прожигают две дыры в защитном укреплении живых, заставляя их окончательно уверовать в призраков; из этой зафиксированной в ванночке с проявителем памяти женщина черпает все свое могущество; неуловимая зловредность привлекает взгляды к ее чувственному, созданному для любви телу; ее белый, подбитый черным силуэт сгорает на костре ревности, разожженном пальцами Хорнатози. Большие пальцы на кромке фотографии слегка потеют и снова оставят на бумаге жирные отпечатки. Он склоняется к карточке и, как загипнотизированный, смотрит прямо в две большие пустые глазницы, в которых, кажется, рождается ночь; он хотел бы совершить это путешествие, пусть даже в качестве раба, чтобы в конце многотрудного пути обрести былую сладостную близость, тепло существа, спрятанного в другом существе, невинность, утоленные желания и почти алкогольное забвение; но она, женщина, о которой он не знает, умерла она или изменила ему, самим фактом наличия целлулоидной стены отказывает ему в доступе в свои загадочные владения, так что он тщетно горбится над блестящей картонкой и дышит так часто, что бумага затуманивается, и жилка на виске бьется впустую, и плечи опускаются понапрасну. Злоба стала абстрактной, пагубные силы растаяли; острым на фотографии остался лишь отблеск из окна, бегущий от одного края до другого, захваченный врасплох, смешной и потому человечный, как пузырек в плошке с бульоном.

Внизу, на длинном плоском пыльном пространстве, на солнце, на испепеляющей жаре, расположились набережные; корабли, угольные краны; Морская таможня; в доках работают одиннадцать докеров. Каждые три минуты шкив выгружает на землю кипу хлопка или связку бревен. Грузы приземляются в доках в шлейфе душного запаха, со скользящим шумом, и раскаленный добела воздух то и дело вздрагивает.

В полумраке гостиничного номера студент-негр читает детектив из «Черной серии». Старухи с биноклями шпионят за обитателями мансард.

Луиза Маллампар лежит на шелковистых простынях, очертания ее светлокожего тела кажутся расплывчатыми, она думает о столе, покрытом скатертью с цветочным рисунком, в центре которого стоит большой стакан холодной воды.

Все это — жара, что ветвится, стелется по земле. Слабенькое дрожащее дуновение создает складки вокруг предметов. Земля, вода и воздух превратились в скопление черных и белых частиц, смешивающихся, как миллион муравьев. Не осталось ничего по-настоящему противоречивого, ничего дикого. Как будто мир нарисовал двенадцатилетний ребенок.

Маленькому Адаму скоро исполнится двенадцать; вечером, на ферме, когда на улице идет дождь, когда коров гонят домой по пустым дорогам, он слушает колокольный звон и чувствует, что земля увядает, берет большую голубую картонку и создает мир.

Наверху, слева, он рисует цветными карандашами красно-желтый шар; это вроде как солнце, но без лучей. Для равновесия, вверху справа, он рисует другой шар: синий, с лучами. Это солнце, поскольку имеет лучи. Потом он проводит прямую линию над солнцем-луной и луной-солнцем. Зеленым карандашом он чертит маленькие вертикальные врастающие в горизонт черточки. Это хлеба и травы. У некоторых есть бороды, это елки. На бело-меловом небе черная лошадь с паучьими ногами-лапами наскакивает на человечка из консервных банок и волос. Коричневым и лиловым, с желтым обрамлением, на всех пустых местах на картонке он рисует звезды. Среди звезд черная точка превращает небесное тело в живое существо, которое глядит на нас из своего бактерийного ядра странным, единственным, как у клеща, глазом.

Маленький мальчик Адам рисует странный мир. Он рисует сухую, квазиматематическую вселенную, где все легко разгадывается при помощи шифра, к которому существует всего один ключ; в коричневую рамку на картоне можно без труда вместить множество людей: торговцев, матерей, маленьких девочек, чертей и лошадей. Они зафиксированы точно, и материя, из которой они состоят, нерасторжима, независима и распределена по категориям. Кажется, будто на самом деле существует некое божество из табакерки, отдающее команду ходить по струнке и приказывающее всему сущему «быть». А еще кажется, что все заключено во всем, и так до бесконечности. Все — во всем, и в неумелом детском рисунке Адама, и в календаре Компании по торговле пищевыми продуктами «Рогаль», и в квадратном метре ткани «Принц Уэльский».

Другой пример поселившегося в Адаме безумия — пресловутая Синхронность. Синхронность, необходимый элемент Единения, предчувствие которого пришло однажды к Адаму, может, во время происшествия в Зоопарке, или из-за случая с Утопленником, или из-за множества других эпизодов, о которых мы сознательно умолчали. Синхронность есть полное уничтожение времени, но не движения: это уничтожение не обязательно должно быть задумано как мистический опыт, но как постоянная отсылка к воле абсолюта в абстрактном рассуждении. Речь идет о том, чтобы, совершая какое-то действие — например, куря сигарету, — чувствовать вкус миллионов других сигарет, реально выкуриваемых миллионами других индивидуумов на земле. Чувствовать вкус миллионов бумажных фильтров, приоткрывать губы и вдыхать несколько граммов воздуха, смешанных с табачным дымом; и тогда курение становится единым, общим действием и превращается в Род занятий; может вступить в действие привычный механизм космогонии и мифологизации. В некотором смысле это отход от нормальной философской системы, отталкивающейся от действия или ощущения, чтобы прийти к облегчающему познание понятию.

Этот процесс, относящийся ко всем мифам в целом — к рождению, войне, любви, временам года или смерти, — может быть приложим ко всему; каждый предмет — коробок спичек на полированном столе красного дерева, клубничина, тиканье часов, форма буквы «Z» — бесконечно воспроизводятся в пространстве и времени. Существуя миллионы и миллиарды раз одновременно со своим разом, они становятся вечными. Но их вечность автоматична: они не нуждаются в том, чтобы быть в какой-то момент созданными, они присутствуют во все времена и повсюду. В носороге имеются все элементы телефона. Наждак и волшебный фонарь существовали всегда; луна — это солнце, а солнце — луна, земля марс юпитер виски с содовой и тот странный инструмент, что скоро изобретут, и который будет создавать или разрушать предметы, и чей состав давно известен в мельчайших деталях.