Р.После полудня, где-то около часа, он пришел на пляж, расположился в самом центре, прямо на раскаленной гальке. Чтобы воздух обдувал худое длинное тело, он лежал на спине, опираясь на локти, совсем близко к воде. Мимо берега то и дело пролетали скутера, тащившие на привязи лыжников, и расходившиеся по морю волны выплескивались ему на пятки.

Издалека и со спины он мало изменился. Все те же ярко-синие плавки в пятнах мазута, те же солнечные очки в тонкой металлической оправе золотого цвета. Сложенная в стопку одежда лежала рядом, прикрытая газетой двухмесячной давности; она была открыта на середине, на статье о железнодорожной аварии, но боковой ветер перевернул все страницы до последней, с рекламой мальчика, поедающего спагетти с сыром. Чуть дальше по берегу босоногий малыш играл в воде, совсем один. Адам на него не смотрел; Адаму теперь было около тридцати лет.

Голова у Адама была вытянутая, слегка заостренная к макушке. В подстриженных ножницами волосах и бороде было полно колтунов и «лесенок». Лицо осталось красивым — большие глаза, мягкий, неправильной формы нос, гладкая, как у юноши, кожа щек под желтой бородой. Выгнутая из-за положения рук грудь с выпирающими ребрами выглядела хилой. Плечи — мясистые в верхней части, но мускулистые, предплечья худые, костистые, руки коротковатые, широкие и пухлые, явно не способные расстегнуть простейшую застежку лифчика. Все остальное было вполне сообразно вышеописанному. Но вблизи разукрашенная солнцем, в разводах засохшей соли кожа наводила на мысль о том, что тело Адама медленно зарастает разноцветными лишаями, от ядовито-желтых до голубых.

Его маскировка составляла единое целое со множеством других пятен коричневого, зеленого, черного, антрацитового, белого, охряного и грязно-красного цветов; издалека он напоминал совсем маленького ребенка, подойдя ближе, его можно было принять за юношу, а совсем вблизи — за столетнего старичка, забавного и безобидного. Он дышал часто, и при каждом вдохе волосы вокруг пупка вставали дыбом, обнаруживая мимолетное присутствие примерно двух литров воздуха, проникавшего в бронхи, расширявшего бронхиолы, раздвигавшего ребра и приводившего в движение диафрагму, верхнюю часть желудка и тонкий кишечник. Воздух проникал глубоко, доходил до сердца, наполнявшего красной кровью складки плоти, вены и жилы. Воздух проникал повсюду, теплый, пахучий, наполненный множеством микроскопических частиц. Он циркулировал по всему телу, подавая слабые электрические разряды и заставляя функционировать все органы: клапаны закрывались, капилляры в дыхательном горле отталкивали пыль, а в самой глубине влажной пурпурно-белой полости скапливался углекислый газ, готовый вырваться наружу и раствориться в атмосфере; потом он расточится над пляжем, заполнит ямки между камнями, осядет на влажных от испарины лбах, добавит стальной оттенок к густой синеве небес. Внутри Адам состоял из множества разнообразных комбинаций клеток, ядер, плазмы и атомов: в нем не осталось ничего непроницаемого. Атомы Адама могли бы смешаться с атомами камня и медленно исчезнуть, просочившись сквозь землю и песок, воду и тину; вся эта масса провалилась бы в бездну и исчезла во тьме. В левой бедренной артерии амеба оформилась в кисту. Атомы микроскопическими планетами вращались в огромном, вселенноподобном теле Адама.

Он лежал на первой линии пляжа, ногами к морю, и выглядел совсем не так, как все остальные; бело-желтые лучи солнца отвесно падали на череп в форме сахарной головы, освещали выступающую челюсть и жидкую бороденку, превращая его в персонаж простаза [26]. Он курил сигарету и смаргивал солнечные блики, мухами мелькавшие перед глазами. Волосатые ноги были белыми от соли. Давешний малыш по-прежнему топтался на мелководье и бормотал:

Он умолкал, чтобы взглянуть на спавшую на гальке мать, и продолжал, отчаянно фальшивя:

Самолеты бесшумно пронзали слои атмосферы. Люди уходили, чтобы поесть. Оса с надорванным крылом перебегала с камешка на камешек; дважды ей почти удалось вырулить на сушу, но хаос пустыни сбил ее с толку, она ошиблась и направилась к морю, к смерти, где капля соленой воды потопила ее на глазах у светила. Маленький мальчик пел теперь другую песню:

и голос его звучал куда уверенней; потом он вылез на берег и направился к матери; проходя мимо Адама, он сбил на землю газету и потом то и дело оглядывался и смотрел Адаму в спину маленькими глазками из-под тяжелых век; добравшись до цели, он потянул на себя полотенце, сел и тут же обо всем забыл.

В скором времени Адам покинул пляж и быстрыми шагами направился к ближайшему почтовому отделению. Он подошел к окошку «До востребования», и оператор выдал ему пухлый конверт, на котором было написано от руки:

Адаму Полло,

До востребования,

отделение № 15 и адрес.

В помещении было прохладно, Адам не знал, куда пойти, и решил прочесть письмо. Он пристроился на банкетке у стола, где лежали справочники подписных изданий. Сидевшая рядом девушка заполняла бланк перевода. Она испортила несколько штук, пытаясь что-то подсчитать в уме, и обливалась потом, судорожно сжимая в пальцах рекламную ручку на эластичном шнурке.

Адам развернул письмо, написанное размашистым почерком на трех страницах. Буквы, напоминавшие скорее рисунки или иероглифы, были выведены уверенной неженской рукой, привычной к плоским поверхностям, в том числе — к листам бумаги. Определенная прихотливость в расположении букв и наклон конечных «s» были свидетельством нежности и воодушевления, а может, автор нервничал: неприятно писать «в никуда», не зная, прочтут твои слова или нет; письмо нужно будет читать между строк, как простенькую, но хитрую загадку; незыблемую, как выгравированная на стене надпись, послание от смертного, не подвластное действию времени, ясное, как дата на документе, и темное, как путь в лабиринте.

Письмо, пришедшее «до востребования», больше недели пролежало в ячейке.

19 августа

Мой дорогой Адам!

Ты не представляешь, как мы удивились, обнаружив в почтовом ящике твою записку. Мы очень удивились, поверь. Ничего подобною мы не ожидали и не были готовы ни к тому, что ты совершил, ни к тому, как ты нам об этом сообщил. Надеемся, ты ничего от нас не скрываешь и за всем этим не кроется ничего серьезного. Хоть нам и не понравилось, что ты так мало доверяешь своим родителям. Знай, мы очень переживаем и горюем.

Твой отец решительно не хотел писать тебе до востребования, как ты просил в записке. Мы долго спорили, и я, как видишь, пошла против его воли и решила потрафить твоему капризу.

Интуитивно я ощущаю, что поступаю опрометчиво, потому что не знаю, что сказать. Мне бы хотелось поговорить с тобой в спокойной обстановке, узнать причины твоего поступка, понять, в чем ты можешь нуждаться. Письма, да еще написанные украдкой, не лучший способ объясниться, но я уступаю твоему настоянию. Попытаюсь выдержать дружеский тон, чтобы ты осознал всю абсурдность своего поведения, вселившую в наши души мучительную тревогу. Какими бы ни были твои намерения и чем бы ты ни занимался, ответь, как только получишь это письмо. Расскажи, почему ушел, не сказав нам ни слова, где сейчас живешь и можем ли мы хоть что-нибудь для тебя сделать. Только так ты успокоишь и утешишь нас. Сделай это для меня, Адам, больше я ни о чем не прошу.