— Значит, так, — веско сказал Гулькин, дожевав колбасу. — Я сейчас отлучусь. По делам. Где-то на полчаса. И вернусь, кое с чем. Так что не расходитесь. Ждите!

Поднялся и вышел, не прощаясь.

— Вот чем мне Борис нравится, так это своей решительностью, — громко, чтоб все слышали, сказал поэт Брючеев. — Видали? Позвонил. Договорился. Поехал. Через полчаса привезет. Правда же, молодец?

— Да что там говорить? Человечище! — подхватил светлый лирик Горчинцев. — А ведь по виду и не скажешь. Так, ничего особенного. Типичный провинциал! Пишет вяло, скучно, неинтересно…

— Сто рублей как весной у меня занимал, так до сих отдать не может, — тут же вставил Брючеев, и повернулся к Шумейчику. — Вот ты, Леня, когда-нибудь забывал товарищу долг отдать?

— Не забывал, — сказал поэт, подумав. — Или забывал? Знаешь, не помню. А что?

— И плохо, что не помнишь, — гнул свое Брючеев. — Все надо помнить, Леня. Все! Где брал. У кого брал. Сколько брал. И когда отдать обещал. Талантливый человек никогда об этом не забывает!

Заспорили о таланте. Перебрали всех своих знакомых, но талантливых среди них так и не нашли. Потом Шумейчик почитал свои новые стихи, Брючеев его тут же поругал за излишнюю метафоричность. Горчинцев же, тот, напротив, заметил, что с метафорой Леня и близко не знаком, а вот эпитеты у него чудо как хороши. Хотя с рифмами — прямо беда, хоть совсем от них отказывайся. Поэт, понятно, обиделся. А тут еще Брючеев некстати вспомнил, как лет десять назад его сборник стихов «Дух медвяный» издательство безжалостно вычеркнуло из плана, а вместо этого выпустило роман Гулькина «Колобродье», и за столом стало совсем уж скверно.

— Кстати, сколько там времени? — среди тягостного молчания спросил Брючеев, хотя и был при часах. — Половина восьмого? Странно! Борис должен был еще часов в семь прийти. Интересно, где это его черти с бутылкой носят?

Подождали еще минут десять. Рассеянно покурили, то и дело поглядывая на дверь. Потом лениво прибрали на столе, смахнули на пол хлебные крошки.

— А может, ко мне зайдем? Супруга к теще поехала, я один… И коньячок в холодильнике найдется. Выпьем на посошок, и по домам? — предложил хлебосольный Горчинцев.

Так они и сделали.

А Гулькин в тот вечер, как на грех, повстречал в гастрономе известного в Городе журналиста Вертопрахова, имевшего, впрочем, и другую фамилию — Ал. Серебряный. Тут же припомнил ему одну гадкую статью в каком-то тощем журнале и даже сгоряча пообещал бедняге руки оторвать. И оторвал бы, не догадайся тот пригласить Гулькина в ближайшее кафе — обсудить вышеозначенную статью за бутылочкой пива.

Статья оказалась большой, и бутылочки на нее не хватило. Пришлось взять еще одну, плюс пятьдесят граммов коньяку на каждого. После чего Вертопрахов критику в свой адрес частично признал, хотя и заметил при этом, что печатал статью не он лично, а редактор Семитов, каковой и посоветовал журналисту вместо слова «знаменитый» написать «малозаметный», только и всего. А далее — по тексту.

— Это я-то малозаметный? — бушевал за столом Гулькин, впрочем, не опускаясь до битья стаканов в присутствии бездаря. — Да у меня, между прочим, премий столько, что твоему редактору и не снилось!

— Премия в наше время — не проблема! Взял да и получил, — лениво отбивался журналист, хрустя пивными сухариками.

— Легко сказать — получил! А написать роман, а издать его? Это тоже, по-твоему, не проблема?

Но Вертопрахов в ответ только жмурился и говорил, что и сам по ночам романы пишет. А в дневное время суток свой талант в газету продает. А куда денешься? Кушать-то и гению хочется!

— Кстати, сегодня в мэрии какая-то комиссия заседала, — как бы между прочим заметил Вертопрахов. — Ты не в курсе?

— Ну, был я на совещании. Специально туда пригласили. И что с того? — спросил Гулькин.

— Точно, был? — тотчас вскинулся Вертопрахов. — Что же ты молчишь? Расскажи, что они там насчет Годовщины думают?

— В каком смысле?

— В самом прямом! Ну, журналы, плакаты, буклеты, памятные адреса… Да что мне, Борис, приходится из тебя информацию клещами тянуть? Подожди, я сейчас.

Вертопрахов смотался к стойке и принес еще по пятьдесят. Такой смелый журналистский ход писателю понравился.

— Да что там — совещание? Ничего интересного, — начал он, задумчиво поглядывая на коньяк. — Ну вот, например, один хороший роман собираются к Годовщине издавать… то есть целую трилогию. Вот такая новость.

— Чью трилогию? Твою, что ли?

— Ну, не твою же! Именно мою и собираются издавать. И деньги на это дают. Лично от мэра слышал!

— А тираж?

— Тысяч тридцать… или даже пятьдесят, — легко приврал Гулькин. — Если тебе интересно, я могу уточнить. Завтра же Щуксу позвоню… Между прочим, подарочным изданием выпустить обещают!

Новость о чужой трилогии, которую собираются выпускать, да еще подарочным изданием, подействовала на журналиста удручающе. Он даже в расстройстве слепил из хлебного мякиша небольшой колобок и стал задумчиво катать его по столешнице, соображая, как лучше поступить в этой непростой ситуации.

Вариантов виделось два. Можно было демонстративно заказать еще пятьдесят, выпить в гордом одиночестве — и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину — и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.

Так он и сделал — тонко намекнул Гулькину, что гонорар за статью ему еще не давали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ, Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова, и вынул из кармана сто рублей.

— То, что надо! — сказал бездарь, уносясь к буфетной стойке. А через минуту вернулся, непонятно каким образом уместив в одной руке две по пятьдесят, четыре бутерброда в тарелочке и пачку сигарет. В другой руке Вертопрахов бережно держал сдачу.

— У меня все по-честному, — как бы между прочим заметил он, передавая Гулькину теплый гривенник. И сурово взялся за коньячную стопку. — Ну, Борис, за твою трилогию! — При этом лицо у журналиста перекосилось. — Кстати, ты бы при случае намекнул там, в комиссии, насчет моих очерков? Про ветеранов? У меня ведь их на три книги, не меньше, наберется. Да мне хотя бы одну издать! Поможешь?

И правда, по ветеранам Вертопрахов был отменный специалист. Как же, помню я один его очерк — «Вечно в строю» назывался… или все же «В строю до конца»? Ах, ну да! Ну, конечно, «В строю навечно». Торжественный был материал! Как вспомню, так до сих пор духовой оркестр в ушах играет. Платили, правда, за очерки мало, раз в магазин сходил — и денег нет, зато печатали Ал. Серебряного часто и охотно. В основном, в газетах, редко — в журналах. А чтобы отдельной книжкой издаться, надо было лет пятнадцать в очереди отстоять. А какому творческому человеку это понравится?..

— Я подумаю. В смысле, попробую твои очерки предложить. На следующем же совещании, — пообещал Гулькин, несколько подобревший после пива с коньяком и пары тощих бутербродов. — Только я не уверен, что тебя успеют к Годовщине издать. Нынче желающих напечататься — знаешь, сколько?

Гулькин знал, что говорил. Не далее как в обед он заезжал в издательство — лишний раз себя показать, на редактора посмотреть, а заодно уж и пообещать, что «Осмысление» будет лежать у него на столе не позже чем к середине августа.

— Как же, помню, Иван Николаевич, все помню! Сижу, работаю. Так что не беспокойтесь: лично вам рукопись принесу, — возвестил Гулькин, шумно входя в редакторский кабинет. — А вы что же, Иван Николаевич? Переезжать собираетесь? — тревожно добавил он, заметив у стены с десяток картонных коробок, набитых рукописями. — И куда же, интересно?

— Да какой там, к чертям, переезд? Это все ветераны мне свои мемуары носят, — желчно отвечал редактор. — И еще обещали принести. Я уж и в комитет по печати звонил, просил принять меры. Говорят, ничего не можем поделать, из министерства указание пришло — печатать всех подряд, никому не отказывать. В двух экземплярах: один — для библиотеки, а другой — для автора. Пусть, мол, читает, что он там героического про себя насочинял.