К поставленной перед ним задаче он подошел с двух сторон.

Во-первых, нужно было проверить, в самом ли деле человек, который за последние двадцать пять лет оставил в безлюдных местах распростертые тела трех жертв, — это его отец. При мысли об этом Клейтон почувствовал, как поплыло перед глазами. «Что ты знаешь об этих преступлениях? — спрашивал педантичный ученый, сидевший внутри. — Только то, — отвечал он самому себе, — что все три тела лежали в одной и той же характерной позе, так что с точки зрения теории вероятности не приходится сомневаться в том, что все три жертвы погибли от рук одного маньяка». Не сомневался Клейтон и в том, что его напарник по расследованию одержим первым из этих убийств, так как, по всей видимости, нечто с ним связанное нанесло ему двадцать пять лет назад — по каким-то, пока не выясненным причинам — тяжелую психическую травму.

Джеффри тяжело вздохнул.

Вопросов у него было столько, что, начни он их сейчас задавать, он пропал бы под этой лавиной. Джеффри мало знал о первом убийстве, еще меньше о том, каким образом агент Мартин оказался с ним связан, и еще меньше — каким образом с ним был связан отец. Джеффри не хотел этих вопросов и боялся ответов, которые могли оказаться более чем неприятными. Джеффри заметил, что он спорит сам с собой. Сознание раздваивалось, но обе его половинки будили в душе самые мрачные кошмары.

Ему вспомнилась встреча с тремя важными шишками — с Мэнсоном, Старквезером и Банди. «По крайней мере, мне хорошо заплатят за то, что я узнаю правду о своем прошлом», — подумал он.

Вся парадоксальность ситуации состояла в том, что она была одновременно и почти нелепой, и почти невыносимой.

«Найти убийцу. Найти отца… Найти убийцу — оправдать отца?»

Ему стало нехорошо.

«Да уж, ну и наследство старик мне оставил», — подумал он. И произнес вслух:

— «А теперь приступим к чтению завещания. Моему сыну, о котором я давно не имею никаких известий, оставляю все свое…»

Он остановился на полуслове. Что оставляю?В чем именно заключалась последняя воля отца?

Джеффри молча смотрел на документы, лежавшие перед ним на столе. Три преступления — три папки. Он только теперь начинал понимать, в какую ловушку он угодил. Кстати, второй аспект расследования, с которым ему предстояло иметь дело, также ставил перед ним непростую задачу. Кто бы ни совершил эти преступления, убийцу нужно было найти. Но каким образом? Ученый, сидевший внутри его, настоятельно требовал плана работы со списком задач в порядке их приоритетности.

«Ну, с этим-то я должен справиться, — подумал Джеффри. — Должен же быть какой-то порядок действий. Но как заранее понять, что тут сработает, а что нет? Вот в чем проблема».

Потом он сообразил, что нужно составить два плана. Потому что поиск отца — покойного, как полагала часть его «я», уверенная, что отец ушел из жизни их семьи четверть века назад и вскоре после того умер безвестной и одинокой смертью, — представлял собой совсем другое, отдельное расследование, которое должно было идти параллельно поискам неизвестного им убийцы, имя которого еще предстояло определить.

«Вот вам и еще одна парадоксальная ситуация, — подумал он. — Для агента Мартина и безопасности штата положение значительно упростится, если все три преступления совершил действительно мой отец». И он в уме сделал пометку, что власти при каждой представившейся возможности станут подталкивать следствие именно в этом направлении. Собственно, предполагаемое родство с убийцей и послужило формальным поводом для его приглашения. И вероятность того, что маньяком может оказаться совсем другой человек, ни имени, ни внешности которого никто не знает, стала бы для властей штата худшим из возможных кошмаров, потому что никому не известного человека было бы куда сложнее выследить и поймать.

Конечно же, он понимал, что, так или иначе, для поимки преступника ему понадобится хорошо изучить его, узнать всю подноготную, все подробности совершенных им преступлений и это должно привести к глубокому пониманию личности этого человека. Если он поймет все его движущие мотивы, то сможет соединить свое знание с полученными свидетельскими показаниями и уликами, чтобы лучше понять, в каком направлении вести поиски.

Он сам и желал принять участие в расследовании, и боялся его. Ему приходило в голову, что он в чем-то сродни тем фанатикам от науки, которые готовы впрыснуть себе бациллу какой-нибудь опасной тропической инфекции, чтобы как следует изучить, какое воздействие она оказывает на человеческий организм, и до конца понять непростую природу вызываемого ею заболевания.

«Почувствуй сам жажду убийства, и тогда поймешь, что движет маньяком».

С энтузиазмом старательного студента, который честно прослушал все лекции и теперь готовится к выпускному экзамену, Джеффри принялся перечитывать содержимое папок по всем трем убийствам, отложив стенограммы допроса на потом.

Наконец он взялся за стенограммы и почувствовал внутри зловещую пустоту. Он словно слышал голос отца — беззаботный, саркастический, дерзкий, иногда сердитый, — легко и непринужденно проникавший сквозь толщу лет. На пару секунд Джеффри отвлекся от чтения и подумал: «А собственно, чем мне запомнился его голос?» А запомнился он тем, что в нем всегда слышался скрытый гнев. Кричал ли он когда-нибудь? Нет, никогда. Но лучше бы он орал. Отец замолкал, и это было хуже всего.

Его голос звучал в ушах:

«Почему вы решили, что я должен вам помогать, детектив? Почему вы думаете, что я захочу играть в вашу игру?»

«Разве убийство не средство найти истину? Узнать правду о себе, правду об обществе, правду о жизни?»

«Да вы, детектив, еще и философ? По правде сказать, я давно подозревал, что все полицейские исповедуют философию под названием зло. Они вынуждены. Им приходится это делать. Сами понимаете: неотъемлемая часть их территории».

И наконец:

«Я удивлен, детектив. Удивлен тому, что вы не знаете двух простых вещей, касающихся истории. Видите ли, история — это мое поле деятельности. А если точнее — современная история Европы. Она есть наследие великих людей, великих умов. Гениев, обладающих даром предвидения. И чему же история этих людей нас учит, детектив? Она учит нас тому, что стремление к разрушению столь же созидательно, как и желание строить. И любой компетентный историк вам скажет, что в конечном счете куда больше ценностей было создано на пепелищах и руинах, чем на основе мира и изобилия».

В ответах агент Мартин, равно как и в своих вопросах, всегда был краток, уклончив и не вдавался в детали. Вопросами он лишь подстегивал, подгонял собеседника, но не вступал с ним в дискуссию. «Хорошая метода, — подумалось Клейтону, — прямо по учебнику, как о том раньше сказал сам Мартин. Этот подход должен был сработать железно. Вернее, сработал бы, наверное, в девяноста случаях из ста».

Но как раз в данном случае он и подвел.

Чем больше вопросов полицейский задавал его отцу, тем более уклончиво тот отвечал, тем более скрытным становился. С каждым новым вопросом он все более отдалялся от допрашивающего, выскальзывал из его рук. Он не польстился ни на одну из приманок, подброшенных ему по ходу допроса. И не открыл ничего такого, что можно было бы ему инкриминировать.

«Если только, — подумал Джеффри, — не посмотреть вообще на все им сказанное как на нечто обличающее и доказывающее вину».

При этой мысли он нервно заерзал на стуле. На руках появились капельки пота. Он взял со стола шариковую ручку. Бросив ее на пол, раздавил, наступив каблуком. Внутри бушевал гнев. «Да вот же, — говорил он себе, — разгадка тут, прямо передо мной, ведь все, что он говорил, буквально кричит: „Ну конечно же, я именно тот, кем вы меня считаете, но вам этого ни за что не доказать!“ Это же яснее ясного».

Джеффри бросил кипу листков со стенограммой допроса на стол. Нет, он больше не может это читать.

«Что ж, мне все понятно, — сказал он себе. Но тут же, передумав, сам себе возразил: — Разве?»