Вот у нас смешная штука случилась! Пришла к тете Лидуше её приятельница, Маргарита Николаевна; она очень бедная, дает уроки, переписывает на какой-то машине и этим зарабатывает деньги. Пришла она днем и попросили ее остаться обедать. Пришел и дядя Коля с Володей. Вот за обедом дядя ее и спрашивает, на каком языке её машинка может писать; она отвечает: «У меня их три, на всех». А Володька вдруг и выпали… pardon — спроси: «А что, вы могли бы на моем языке что-нибудь написать»?
Вот я фыркнула — на весь стол; да и все засмеялись, так это неожиданно вышло. Только мамочка поморщилась и сказала, что это совершенно «витц a ля Володя» (это у неё значит — глупо). Ужасно мамочка странная; иногда кто-нибудь, чаще всего Володя, что-нибудь такое смешное скажет, такое смешное, что я по столу катаюсь, a она говорит: «глупо». A между тем сама она очень остроумная, так всегда хорошо скажет, a вот чужие витцы плохо понимает.
Отъезд Mademoiselle. — Письмо к герою
M-lle Lucie уехала. Бедная, она так плакала и так нежно прощалась со мной, что мне стало совестно, что я ее так ненавидела; ведь она собственно ничего очень дурного мне не сделала. Чтобы ее хоть немножко утешить, я ей подарила свой большой флакон с духами, она очень любит, a у меня от них только голова болит; еще я ей отдала альбомчик с cartes postales; она была довольна.
Опять я слушала, как папа газету утром читал, и так мне понравилось, как один солдатик спас генерала и собой его прикрыл, так что тот остался жив, a его сильно ранили; я решила ему написать письмо и послать что-нибудь. Вот посоветуюсь с мамочкой, что купить, тогда сяду и напишу сюда черновик, потом перепишу.
Письмо:
Добрый Андреев!
Мы сегодня читали в газетах, какой вы храбрый, и как хорошо защищали своего генерала. Я очень рада, что вы, так берегли бедного старичка, но мне очень вас самих жаль; ведь верно страшно больно, когда пуля попадет. Ах, какой вы храбрый, и как я вас люблю и всех, всех солдатиков наших люблю, — они такие молодцы! Скажите им это; им может быть приятно будет; я сама всегда очень рада, когда меня похвалят.
Я бы хотела прислать вам что-нибудь очень хорошее, но у меня всего 2 р. 25 к; на них я куплю вам фуфайку, — мама говорит, что за 2 р. очень теплая; у вас ведь холодно, a в ней вы не простудитесь, это лучше, чем носовые платки, правда? Если насморка нет, — на что они? Я, когда не простужена, совсем не сморкаюсь. A за 25 кon. я вам куплю жестянку монпансье, фабрики Ольденбургских, это и с чаем вкусно, и хорошо, если вы начнете кашлять и в горле будет першить. A вы за это должны мне написать письмо и все рассказать. Ведь вам офицеры не запрещают писать? Время у вас найдется, — ведь не постоянно же вы стреляете? A вам очень страшно, когда палят, и японцы совсем близко подходят? Выучились ли вы говорить по-японски? Смешно верно? Напишите мне несколько японских слов. Больше нечего мне писать. Теперь я жду от вас ответа. Смотрите — не забудьте. Я так вас люблю и жалею, и всякий вечер молюсь, чтобы Господь вас всех спас от японцев и наградил за то, что вы такие храбрые молодцы.
Любящая вас Муся Старобельская.
Интересно: ответит он мне, или нет. Ах как бы мне хотелось получить письмо от героя!
Отъезд тети. — Помолвка. — Я опять отличаюсь
Тетя Лидуша уехала. Я думала, что буду страшно плакать и скучать, но все сложилось так хорошо и весело, что грустить и времени не было. Третьего дня, как, впрочем, почти каждый день в последнее время, у нас был Леонид Георгиевич. После обеда он с тетей Лидей пошел в мамин будуар, и они там о чем-то долго-долго говорили. Потом он пошел в кабинет, a тетя Лидуша, розовая такая, позвала мамочку и что-то живо-живо рассказала ей. Как я ни прислушивалась — ничего не разобрала; слышу только, мамочка ей говорит:
«Ну, теперь-то уж ты завтра не поедешь»!
— Нет, — говорит, — непременно поеду, хочу скорей мамашу (это значит мою бабушку) порадовать.
Тут уж я не вытерпела.
— Чем, чем, тетя, порадовать?
Тетя только смеется.
«Много будешь знать — скоро состаришься».
— Ну, тетечка, ну, милая, ну, скажи!
«Завтра, завтра все узнаешь».
Как я ни просила, так мне ничего и не сказали. Слышала я только, как говорили, что завтра к обеду соберется много гостей, что будет в честь тети прощальный обед, a в одиннадцать часов вечера она уедет.
С утра началась дома возня, так что я, конечно, не училась; мамочка была занята, a я помогала тете укладывать вещи. Я, понятно, как только встала, сейчас же стала просить сказать, что обещали вчера, но мне объявили, что я все узнаю за обедом. Я так мучилась от любопытства и так ломала себе голову, что мне даже некогда было грустить и думать о тетином отъезде. Обед, по счастью, был назначен очень рано — в четыре часа.
Мамочка нарядилась и была хорошенькая, как куколка, тетя Лидуша тоже. На меня надели мое любимое белое платье, оно спереди немного грязное, я последний раз, когда его надевала, себе на колени телячью котлетку уронила, но пятно вычистили и почти совсем не заметно.
Наконец, все уселись за стол. Обед был очень вкусный; подавали тоже мою любимую красную рыбу. Во время жаркого — вот прелесть! — подали шампанское. Когда все налили бокалы, папа встал и проговорил.
«Предлагаю выпить тот за здоровье Лидии Александровны и Леонида Георгиевича — жениха и невесты»!
Я только рот открыла, не знала сперва даже, что мне делать. Так вот он секрет-то! Ишь какие хитрые, как молчали и ничего не сказали мне!
Тут все бросились поздравлять их, кричали «ура», а уж мы с Володькой громче всех, так что Леонид Георгиевич уверял, что мы оглушим его невесту и сделаем их несчастными на всю жизнь. Потом Леонид Георгиевич стал меня дразнить, что теперь он мне дядюшка, что я должна его уважать и почтительно к его ручке прикладываться. Но я ему сказала, что уважаю только совсем седых, у кого лицо сморщено, как печеное яблочко, a что он еще до этого не дорос, a пока я могу его только любить; в доказательство этого предложила ему поцеловаться. Все закричали «ура», a дядя Коля предложил тост за «дядюшку и племянницу».
Мамочка не успела оглянуться, как я и второй бокал выпила весь до дна. Потом мне стало тепло-тепло и так весело, что я еле за обедом досидела, До того мне танцевать хотелось. Я болтала ужасно много, не помню только что, и все страшно смеялись. После обеда я стала так дурачиться и так всех задевать, что мамочка со мной справиться не могла. Потом вдруг мне сделалось как-то тяжело-тяжело, я села на стул, положила руки на спинку, голову на руки; все начало передо мною вертеться, вертеться… Потом я ничего не помню. Чувствовала сквозь сон, что меня куда-то несли, потом точно на мягкие качели положили, будто целовал меня кто-то; a там совсем уже ничего не чувствовала…
Сегодня, когда проснулась, мне сказали, что это тетя Лидуша целовала меня на прощанье. Вот скандал! Это значит, я пьяненькая была. Ну, хорошо же я себя показала: отличилась в день тетиного приезда и на прощанье тоже.
Мысли о свадьбе. — «S. и E»
Слава Богу, через два дня и мы переезжаем на дачу! Я очень рада, a то уж надоело сидеть в четырех стенах. Скучно теперь: тети нет, Володя занят экзаменами, m-lle нет; я даже о ней начинаю скучать; все-таки я не одна была. Что меня только и развлекает, это тетина свадьба; я все думаю, как это чудно. Ведь когда она выйдет замуж, то будет всегда здесь жить, и можно постоянно к ней в гости ходить. A потом у неё родятся дети — вот весело будет! Я-то сама ни мужа, ни детей не желала бы вовсе иметь, но мне хочется, чтобы у других их было побольше, — веселее к ним в гости ходить, и потом теперь я изо всей нашей родни самая младшая, всех-то я слушаться должна, a когда у тети Лидуши будет такой маленький, миленький карапузик, белый, розовый, толстый — непременно толстый, — с большими синими глазами, так уж он меня будет слушаться; еще бы! конечно будет — ведь я гораздо старше его! Жаль, что я никак ему тетей придтись не могу, только двоюродная сестра… Вот Женя, Нина и Наташа, мамочкины кузины, совсем-совсем молоденькие, Наташа даже учится еще, a «тети» мне, счастливые! Наверно они в душе немножко важничают.
