Но это факты, которые Ва-Ва-нош, или Оноа, знал не лучше, чем если бы он был английским или французским первым министром и получал бы все сведения о нашей стране от английских или французских путешественников, которые желали того, о чем пророчили. Он слышал о городах и населении республики; но рассказы дают весьма приблизительное представление о вещах такого рода, если ум не подготовлен собственным жизненным опытом, чтобы сделать нужные сопоставления, и не приспособлен к восприятию передаваемых образов. Что ж, стоит ли удивляться, что Питер впал в заблуждение, общее с теми, у кого было неизмеримо больше благоприятных возможностей, чтобы составить справедливые мнения и постигнуть истины, вполне очевидные для всех, кто не закрывает глаза на их существование.

После всего сказанного читатель, вероятно, уже догадался, что старания Бодена убедить Гершома и других христиан отправиться вместе с ним вдоль берегов озера Гурон оказались напрасными. Капрал Флинт был упрям, а пастор Аминь — доверчив. Что касается Гершома, то ему было не по душе возвращаться так скоро назад, а женщинам долг повелевал оставаться с супругом и братом.

— Вам лучше покинуть устье реки, пока все лодки на этом берегу, — сказала Марджери Бурдону, когда они вместе шли к лодкам по окончании совета и наступила пора от разговоров перейти к действию. — Помните, вы останетесь совсем один и дорога ваша так далека!

— Я все это прекрасно помню, Марджери, и вижу, что всем нам необходимо как можно скорее добраться до населенных мест. Этот Питер мне что-то не нравится; по гарнизонам о нем идет дурная слава, и мне страшно подумать, что вы можете оказаться в его власти.

— Миссионер и капрал, как и мой брат, готовы вполне довериться ему — что же остается делать в таком случае двум женщинам, когда глава семьи, их единственный защитник, принял решение?

— Тот, кто был бы счастлив стать вашим защитником, прелестная Марджери, вовсе не собирается доверять свою жизнь Питеру. Доверьтесь мне, и я или пожертвую жизнью, или доставлю вас в целости и сохранности к вашим друзьям в Детройте.

Предложение было высказано достаточно ясно, но этого оказалось мало, чтобы преодолеть женскую щепетильность и представление о правах женщины. Марджери покраснела и опустила глаза, хотя нельзя сказать, что она была возмущена до глубины души. Но ответ ее прозвучал твердо, незамедлительно, и было ясно, что она его глубоко обдумала:

— Я не могу покинуть Дороти в ее нынешнем положении, и долг велит мне умереть вместе с братом, — сказала она.

— А вы хорошо подумали, Марджери? Может быть, по размышлении вы измените свое решение?

— Это долг, о котором девушке даже не подобает размышлять; она должна просто повиноваться голосу совести.

Бортник глубоко вздохнул и на глазах превратился из человека весьма решительного в человека, которого гложет червь сомнения. И, как это вполне естественно для человека в таком положении, он выдал свои тайные подозрения в последующих словах.

— Не нравится мне, как Питер и Быстрокрылый сговариваются вон там, — сказал он. — Когда индеец так серьезен, он обычно замышляет недоброе. Видите, как держится Питер?

— Кажется, он говорит молодому воину что-то такое, что заставило их обоих забыть обо всем на свете. Я никогда не видела, чтобы двое мужчин были так поглощены своим разговором, как эти два дикаря! Что может означать эта самозабвенная ярость, Бур дон?

— Я отдал бы весь мир, чтобы узнать — быть может, чиппева мне расскажет. Мы с ним неплохо поладили, и, как раз пока вы говорили, он подал мне знак, который, пожалуй, свидетельствует о доверии и дружбе. Этот дикарь — или преданный друг, или отъявленный негодяй.

— Можно ли доверять любому из них? Нет-нет — вам лучше всего уйти вниз к озерам и достигнуть Детройта как можно быстрее. Вы рискуете не только своим имуществом, но и самой жизнью.

— Уйти и оставить вас здесь, Марджери, с братом, слабости которого вы знаете не хуже меня и который может в любую минуту снова взяться за старое? Чтобы так поступить, я должен забыть, что я мужчина!

— Но ведь брат теперь не может достать спиртное, у нас не осталось ни капли. Когда Гершом остается самим собой хоть несколько дней, он прекрасный защитник и способен обеспечить семью. Не надо слишком строго судить моего брата, Бурдон, несмотря на то, чему вы были свидетелем.

— Я вовсе не хочу его судить, Марджери. У всякого из нас свои слабости. У него слабость — виски. Думаю, мои слабости не лучше, только они другие. Мне достаточно знать, Марджери, что Гершом ваш брат, чтобы относиться к нему хорошо. И нельзя надеяться на то, что у нас больше нет виски: если у нашего бравого солдата нет при себе обычного припаса, то это первый такой солдат, которого я вижу в своей жизни!

— Но ведь капрал — друг священника, а священники не должны пить!

— Священники — такие же люди, как и прочие, и тот, кому довелось жить с ними рядом, очень скоро это понимает. Ну, как бы то ни было, если вы хотите остаться, Марджери, говорить больше не о чем. Пойду припрячу свой мед и приготовлю каноэ к отплытию вверх по течению. Куда, Марджери, идете вы, туда иду и я, если вы мне не скажете прямо, что мое общество вам неприятно.

Эти слова были сказаны спокойно, но решительно. Марджери не знала, что и подумать. Нельзя отрицать, что в глубине души она была рада; но в том, что великодушная девушка испытывала живейшую тревогу за жизнь Бурдона, сомневаться не приходится. А так как в эту минуту Гершом как раз позвал ее помочь грузить каноэ, времени на размышления у нее не оставалось, да и мы не уверены, насколько серьезно она хотела отговорить бортника от принятого решения.

Все вскоре поняли, что, прежде чем направиться вверх по Каламазу, придется переправиться через реку, чтобы Гершом мог забрать свои домашние пожитки. Тут для всех нашлась работа, кроме чиппева, который показался Бурдону настороженным и полным недоверия. А так как у бортника было дело, на которое ушло бы часа два, то остальные соберутся в дорогу гораздо раньше, чем он выкопает свое хранилище меда. Поэтому было решено, что все, кроме него, переправятся тем временем через реку и погрузят скудное имущество Гершома. Но когда каноэ были готовы отчалить, Быстрокрылого Голубя нигде не было, и Питер отправился без него. Бурдон не видел своего друга до тех пор, пока лодки не удалились к противоположному берегу; лишь тогда тот подошел к бортнику, уселся на поваленном дереве и с любопытством следил, как Бурдон пытается спрятать свой товар, не предлагая, однако, своей помощи. Бортник прекрасно понимал отвращение индейского воина к любой работе, не связанной с его воинскими подвигами, так что его не слишком удивила эта позиция равнодушного наблюдателя. Пока работа шла своим чередом, между ними завязалась дружеская беседа.

— А я было подумал, Быстрокрылый, что ты отправился на прогалины раньше нас, — заметил Бурдон. — Этот безродный старый индей здорово всполошился, когда ты исчез; я думаю, он хотел, чтобы ты помог грузить мебель на каноэ.

— На то есть скво — ему годится лучше.

— Выходит, ты готов спихнуть эту веселую работку на Марджери и Долли?

— А почему нет? Обе скво — обе знают свое дело. Их дело — работа на воина.

— Значит, ты скрылся, чтобы старый Питер не заставил тебя делать дело, недостойное мужчины?

— Скрылся от потаватоми — держусь подальше — не потерять скальп, лучше возьму их скальпы.

— Но Питер сказал, что все потаватоми ушли и мы можем больше их не опасаться; а наш колдун-богомол уверяет, что словам Питера можно верить.

— А он хороший колдун, а? Ты думаешь, он много-много знает, а?

— Ну, этого я тебе не могу сказать, Быстрокрылый; хотя и сам я только что побывал колдуном, но все же у нас с пастором Аминь разные приходы.