Все не так плохо… руки ее свободны. Ноги – тоже. И, значит, Татьяна выберется! Она сильная. И в девяностых годах не растерялась, оставшись совсем одна. Денег – нет. Работы – нет. Ничего не было… сумела же в Китай дорогу пробить! Одна из первых… тогда ей тоже было страшно. Всякое случалось. Били ее. Грабили. Убивали…

«Недоубили!»

Там она и тогда смогла выжить, и тут – сумеет. Сейчас сумеет.

Она поднялась на ноги. Вокруг – кромешная тьма. Сквозит откуда-то. Воздух холодный, соленый, он вызывает жажду. Татьяна вытянула руки. Слева – пустота. Справа – тоже. А прямо перед Татьяной – стена, каменная, неровная. И она ощупывает эти неровности в поисках подсказки.

Темнота рассеивалась медленно, не желая выпускать свою жертву. Она не исчезла, лишь сгустилась до отдельных плотных комков, в которых угадывались абрисы скал. Воздух, разреженный и черный, позволял видеть на шаг, порою – на два.

– Эй… – Голос Татьяны прокатился по коридору, дробясь на осколки эха.

Она одна. Она не знает, где она. И надо выбраться, но – куда идти? Влево? Вправо?

Туда, откуда тянет морским ветром.

И Татьяна решилась. Она побрела вслепую, ощупывая дорогу, спотыкаясь и порою падая, боясь одного – что она сломает ногу. Со сломанной ногой ей точно не выбраться, а так – шансы есть.

Она повторяла слова про эти шансы, говорила себе, что она обязательно спасется и пойдет в полицию. Или не пойдет? Им все равно ведь – глупая иностранка сама виновата, нельзя доверять незнакомым людям.

Нельзя…

В какой-то миг она окончательно потерялась и – растерялась, едва-едва не заплакала, но сдержала слезы. Они – признак слабости, а ей надо сейчас быть сильной.

Она не сумела бы объяснить, как оказалась в этом зале. Он был частью скалы, но явно сотворенный искусственным образом. В его куполообразном потолке зияла дыра, сквозь которую Татьяна увидела небо, и звезды, и желтую большую луну. Она закричала, но вряд ли ее услышали.

Стены зала были расписаны фресками, но за долгие годы краски поблекли, местами – истерлись и впитались в ноздреватый камень. И теперь фигуры и контуры лишь слабо угадывались.

Боги, люди – извечные греческие мотивы.

Пол разрезали трещины, узкие, но глубокие, и они создавали собственный рисунок. И массивное возвышение, похожее на горб из цельного куска мрамора, был центром этого рисунка.

Лунный свет словно пронизывал камень, и Татьяне показалось, что горб этот светится изнутри. И даже не горб – это некое животное, существо из иного мира, заснувшее на века и покрывшееся коркой мрамора. Она обошла его вокруг, не решаясь коснуться, в страхе разбудить зверя.

И – споткнулась о чашу.

Тяжелую чашу, отлитую из бронзы.

Татьяна подняла ее. Зачем? Она не знала. Чаша была тяжелой, ее неудобно было держать в руках, но Татьяна поняла – она ни за что в жизни не рассталась бы с ней. Из чаши, со дна ее, на нее с ласковой улыбкой смотрело солнце.

Солнце было богом во тьме.

Как может Татьяна… бросить бога?

Она уже не шла – бежала и – о чудо! – с легкостью находила путь в лабиринте коридоров. И остановилась, лишь оказавшись на краю узкого парапета. Каменной лозой, как ветвь плюща, приклеился он к громадине скалы и, обвивая ее спиралью, спускался в долину. Внизу лежал город, такой далекий, нереальный, словно вышитый черной нитью на черном же холсте.

И только в этот момент Татьяна расплакалась.

Она спустилась к дороге – самой обыкновенной, асфальтовой, – и даже сумела поймать попутку. А водитель оказался хорошим человеком, который, правда, не говорил ни по-русски, ни по-английски, но, услышав название виллы, велел ей сесть в машину.

Мог бы и прогнать.

В машине Татьяна задремала и не могла бы сказать, как долго длилась эта поездка – минуту, десять минут или более часа. Автомобиль остановился у знакомых ворот, и водитель знаками показал, что денег ему не надо.

– Спасибо, – сказала ему Татьяна.

Она ощущала близость рассвета всей кожей. Тело ее было холодным, как море, ожидавшее первого обжигающего прикосновения солнца. Она жаждала увидеть солнце и поклониться ему, благодаря его за все…

Она очнулась уже у двери виллы и поспешно сунула чашу в разросшийся куст какого-то колючего сухого растения…

– Татьяна совершила великое открытие. – Аполлон скривился, словно ему неприятна была сама мысль о чьих-то чужих открытиях. – Случайное, но – великое. И бессмысленное, потому что вряд ли ей удалось бы отыскать то место. И я не знаю, каким чудом она вывезла из Греции эту чашу.

– Мистика!

– Мистика! Именно так, – он подхватил брошенную ею подсказку с радостью. – Все, что было дальше, – это мистика! Она попросила меня основать Центр. Более того – прямо указала в завещании, на что должны быть потрачены ее деньги. Это было не совсем честно…

Ну да: договаривались-то они о другом!

– Богу надо говорить с людьми. Парадоксальное утверждение, но в нем есть своя логика. Не они помнят о нас – это мы помним о богах, чем и продлеваем их существование. И чудеса – это лишь их способ достучаться до людей. Она завещала: я должен стать хранителем чаши. Не владельцем! – Он подчеркнул этот факт, и Саломея кивнула, давая ему понять, что разницу она чувствует. – Лишь женщине дано стать пифией, пророчицей. Только я в это не верил, пока Эмма… – Он вздохнул – и резко выдохнул: – Эмма – моя вторая жена. Она была хорошей женщиной. Только чересчур уж любопытной.

Саломее плевать! Какая разница, сколько у него было жен? Одна, две, десять! С Аполлоном ее не связывает ничто, кроме воспоминаний, которые во многом лживы.

Он ведь не умеет любить.

И все он врал!

– Она сошла с ума из-за этой чаши. Я прятал ее! В смысле чашу прятал. Ее крайне неприятно… видеть, а уж в руки брать… мерзкое ощущение! И вроде бы ничего такого в ней и нет, но меня всякий раз прямо передергивало.

Он вытер руки салфеткой и, скомкав, бросил ее на пол.

– Эмма ее нашла. Она… задавала вопросы – чаше, а потом и ответы на свои вопросы получила. Безобидная вроде бы игра, но обернулась она… в общем, когда я понял, что происходит, было уже поздно. Сейчас Эмма в больнице.

– А чаша?

– Чаша… чаша… – он замолчал, явно провоцируя ее задать вопрос, но Саломея не стала ему подыгрывать: хватит с нее! – Я уверен, что ее как-то… используют. В «Оракуле» начали происходить странные вещи… Ты не подумай, я не мошенник. Я и правда ищу людей, кто хоть что-то умеет. А иногда клиентам нужна всего лишь надежда. И я давал им эту надежду.

– За деньги?

– Какая разница? – отмахнулся Аполлон. – Мы же никому не причиняем вреда! А девочки исчезают… Я сначала думал, что они просто уходят, увольняются, а потом одна… Ирой ее звать, Иринкой, вдруг объявилась. И знаешь, она была, вела она себя точь-в-точь как Эмма! Тогда я и понял – кто-то пользуется чашей! Ты мне поможешь?

Саломея имеет полное право ответить ему отказом.

– Когда я встретил тебя, то понял – это судьба. Я же знаю о тебе, ну, о том, чем ты занимаешься. – Аполлон стыдливо отвел взгляд, словно занималась Саломея чем-то в высшей степени неприличным. – И… я на работу тебя позвать хотел…

– Что ж не позвал?

– Ну… решил, что ты неправильно все поймешь.

Да уж, за Саломеей такое водится – понимать все неправильно.

– И вот встреча… нарочно не придумаешь!

– А телефон свой ты зачем утопил в чае? И спектакль этот затеял – зачем?

Прежде чем принять решение, Саломея должна понять: с кем она имеет дело? Она и правда не знает человека, сидящего напротив нее. Вот ведь странность, а думала, что знает – лучше, чем себя!

Одно вранье вокруг.

– Такое дело… я тут пораскинул мозгами. Чаша – в квартире, а там чужих не бывает. Значит, кто-то из своих ее берет – иногда, а потом кладет на место. И если так, этот человек может следить за мной! Вот пусть и следит себе. За мной, за тобой… пусть он думает, что у нас с тобой – роман. Хорошо?