Ее больше не было.

Ее не стало много раньше, чем сейчас, но она не понимала этого. Продолжала жить по инерции. Дышала. Плакала. Ела то, что ей приносили. Подносы разные, а еда одинаковая – острая, избыточно приправленная лавром. Сухие листья этого растения ей не позволяли вылавливать из посуды и выплевывать.

– Я не хочу! – говорила она.

– Надо, – отвечали, надевая ей на голову венок из того же, сухого и колючего лавра.

Ее заставляли жевать, и, когда она отказывалась, делали ей больно.

Их – двое.

Тени, тени… размытые тени.

– Пей, дорогая. – Первый садился рядом, и кровать скрипела. Она ощущала его близость, теплоту его тела сквозь плотную ткань рубашки, чувствовала кисловатый запах пота и яркий, лимонный – туалетной воды.

– Пей. – Он вкладывал в ее руки чашу.

Тяжелая. Самой не удержать, но ей помогают. Бока шершавые. Металл? Она ее помнила… Она видела эту чашу раньше… когда?

Давно.

Металл. В зеленоватой пленке патины, а ручки – блестят. И лицо существа, изображенного на чаше, – женщина это? мужчина? – тоже сияет – так, что невозможно смотреть. Но – приходится. Даже когда чаши нет, даже когда нет рядом никого, это лицо стоит у нее перед глазами.

Пухлые губы. Мягкий подбородок. Детская округлость щек и покатый высокий лоб. Мертвые каменные глаза и бронзовые завитки кудрей.

Свет, исходящий…

– Пей, дорогая, ну же!

Первый злится. Второй – тоже. Он делает шаг – всего один, но комната маленькая – и оказывается рядом. Его рука впивается в ее лицо. Пальцы холодные. И ее рот открывается. Чаша прилипает к губам, и яркий солнечный свет вливается в ее горло. Больно!

Надо глотать, иначе она подавится.

– Вот так, умница. – Первый гладит ее по руке, утешая и уговаривая. Второй держит чашу, но не сам, он словно брезгует – или опасается? – трогать древнюю бронзу, но он крепко сжимает ее пальцы, охватывающие чашу.

– Она уже почти выдохлась, – говорит он Первому.

Слова скользят по краю сознания, разрезают его на части. Из ран ее сознания брызжет солнце, и она кричит от страха и боли. Пытается вырваться, но чаша прилипла к ее пальцам.

– Смотри! – приказывают ей.

Она смотрит. Выщербленное дно. Тайные знаки трещин. Криптография коррозии. Впадины. Отпечатки. Мир плывет… куда-то, а солнце выжигает ее глаза.

– Итак, милая, а теперь скажи, где искать новую пифию? – вкрадчивый голос Второго проникает в ее мир.

Вопрос задан. Вопрос услышан ею.

Она не будет отвечать! Хватит!

Отпустите!

Сухие губы дрожат, силясь выговорить эти слова. Не получится… и раньше у нее не получалось. Она борется. Но лицо, то самое, с чаши, вдруг оживает. Оно надевает на себя ее кожу и завладевает ее губами. Оно что-то говорит, и те двое с почтением внемлют каждому слову.

Потом, когда существо уходит, – пусто, как же пусто внутри… – ей позволяют лечь.

– Вечером мы погуляем, – обещает ей Первый. – В саду. Там хорошо. Бабочки и все такое…

– Оставь ее, – обрывает его Второй. – Не видишь, дамочке хорошо? «Приход» поймала.

При-ход.

Пой-ма-ла.

Слова. Слоги. Буквы. Откуда это все? Пустота. Внутри. В голове. Нельзя смотреть на солнце – она сожжет глаза. Она бы спряталась, но в комнате – негде. Это очень маленькая комната.

Уходят. Закрывается дверь. Скрежещет ключ в замке. Им нет нужды опасаться – она больше не хочет бежать. И не может. Ее ведь нету. Разве что – на самом донышке, как в чаше на донышке – содержимое.

Вспомнить бы.

Она стянула со лба высохший лавровый венок, который разломался, раскрошился под ее пальцами. Венок упал под кровать, а она поднялась, коснулась стены – гладкая, скользкая, с набивным рисунком – и сделала шаг. И второй. Легла на пыльный ковер и закрыла глаза. Сердце суматошно колотилось. А в животе у нее была дыра. Сквозь эту дыру уходили остатки сил.

Ее вырвало кровью и темными острыми кусками лавра.

Но зато – она почти вспомнила! Еще бы немного… еще чуть-чуть… как же ее зовут?

Она закрыла глаза. Солнце пробивалось сквозь легкие шторы и ее истончившиеся веки, наполняло тело светом, пыталось сохранить в нем остатки тепла.

Ее нашли лежащей на полу, еще живой, дышащей слабо.

– И что теперь? – спросил Первый, нащупав слабый пульс на тонкой шее. – Я же говорил, что нельзя… так часто!

– Как обычно. Отвези ее куда-нибудь. – Второй поднял смятый венок и, повертев его в руках, бросил на смятую постель. – И приберись тут.

Конверт доставили на дом, и зевающий сонный посыльный долго искал строку, в которой Саломее полагалось поставить свою подпись. Потом он так же долго искал ручку и, когда наконец ушел, после себя оставил острый запах пота и почему-то асфальта. А на конверте – жирный отпечаток пальца. Он просочился сквозь тонкую бумагу, марая приглашение.

«Приходи пить кофе».

Дата. Подпись.

И золоченые виньетки. При прикосновении к ним с узоров слетела позолота. Печати для полного комплекта не хватает. Саломея почему-то не сомневалась, что печать у Далматова имеется, какая-нибудь солидная, с натертой до блеска ручкой и резной «пяткой», поистершейся от длительного использования. Печать хранится в особой шкатулке, вместе с запасом красного воска, шелковыми шнурами, тончайшим кварцевым песком…

Саломея рассмеялась, просто так, без повода. Кофе попить? Почему бы и нет!

На улице горел июль. Солнце прорывалось сквозь заслоны на окнах, проникало в узкие щели жалюзи и разливало по полу лужицы света. Паркет блестел, словно натертый воском. Пахло летом. Остро. Пряно.

В подъезде плясала пыль, за приоткрытой соседской дверью гудел пылесос, где-то лаяла собака, но звуки эти – свидетельство близости людей – не раздражали.

Лето.

Пылают жаром автомобили. Воздух дрожит. Старая осина греет на солнце артритные ветви, трепещут серебристые листья, скользят тени по асфальту. Вздыхает бродячий пес, и какой-то человек утирает пот со лба. Он весь красный от жары.

Людей на улицах немного. Раздраженные, разгоряченные. В витринах замерли манекены и разморенные жарой продавщицы. А Саломее хорошо. Она любит лето – чтобы было солнце, чтобы жарко было. Веснушки, «проснувшись», проявились на коже, даже на ее ладонях они проступили.

В кафе работал кондиционер. Холодный воздух окутал Саломею и соскользнул с ее плеч, как шелковая шаль. Звякнул колокольчик, и капли кофе, выкипев из джезвы, упали на песок, зашипели. И вязкий голос саксофона споткнулся на трудной ноте.