Я спорить не стала. Они всей толпой довели меня до метро, объяснили, как доехать. Бурляев, хороший человек, давал последние наставления, как перед боем.

Спальный район, блочный дом, обычный советский вонючий подъезд. Обитая дерматином дверь. Мне открывает сам Цой. Он высокий и худой, двигается с ленивой грацией большой кошки. В комнате, где мы сели у кофейного столика, включен телевизор.

– Может быть, выключить телевизор? – спрашивает Цой, увидев, что я достала диктофон. – Звук будет мешать.

– Нет, нет, не надо. Все в порядке, – отвечаю я и кладу диктофон на стол микрофоном вниз.

– Я все-таки выключу, – он каким-то удивительно гибким и быстрым движением поднимается из кресла, пересекает комнату и выключает звук. Возвращается к столу, смотрит на мой диктофон. – Вы уверены, что он так запишет?

– Да, конечно, – удивленно отвечаю я, – я его несколько раз проверяла.

Он как-то иронически хмыкает и садится. Мы проговорили, наверное, час. Вначале он в основном отвечал односложно и не очень шел на общение, но потом мне все же удалось его зацепить, он завелся, начал высказывать свою точку зрения, а в какие-то моменты даже вставал с кресла и начинал возбужденно ходить по комнате.

Когда я закончила интервью, мы еще немного поговорили – он интересовался, когда выйдет материал, в каком формате и прочая.

– Знаете, я хотел бы перед публикацией посмотреть, что у нас получилось. А то мне кажется, мы немного сумбурно поговорили.

– О'кей. А как это сделать? – спросила я.

– Ну, давайте я вам позвоню, и мы пройдемся по вопросам и моим ответам? Как вам такая идея?

– Здорово. Отлично, – боже, сам Цой мне будет звонить! – Вот мой номер.

– Сколько вам понадобится времени, чтобы все обработать? Когда я могу вам позвонить?

Мне хотелось закричать: «Завтра!», но нужно было сохранять достоинство, солидность и профессиональный подход.

– Думаю, через два-три дня будет готово.

– Через три дня я позвоню, вечером, ближе к ночи. До свидания.

– До свидания.

Я вышла из подъезда и села на лавочку – проверить, как все записалось. Отмотала кассету назад и стала слушать. Какие-то шумы, хрипы, еле различимое бормотание баритона и мои громкие, пионерским голосом, вопросы. «Черт!» – я вспомнила, как в самом начале положила диктофон микрофоном вниз! А ведь Костя мне говорил – микрофон наверх! О дура! Я схватилась за голову и стала раскачиваться из стороны в сторону, проклиная себя и свою тупость. Минут через пять, когда отхлынула первая волна отчаяния, я начала что-то соображать. И от сердца отлегло: дело в том, что у меня почти абсолютная память. Я могу встретить человека, которого не видела сто лет, и напомнить ему, о чем мы говорили последний раз, когда виделись. Помню все: дела, события, разговоры, книги и фильмы. Жизненные обстоятельства совершенно мне незнакомых людей, о которых кто-то случайно мне рассказал.

Успокоившись и собравшись, я восстановила в памяти наш с Виктором разговор слово в слово. Записала все интервью прямо там, на лавочке под домом Цоя. Громов оказался прав: лучше блокнота и ручки действительно ничего еще не придумали.

– Так, что это ты с ним на «вы»? Это даже смешно, – говорил мне редактор «20-й комнаты», внося правку в мое только что отпечатанное интервью. – Так, так, это неплохо, молодец, молодец. Смотри-ка, а он не дурак. Так… О, ну вот это мы, конечно, уберем. Это полный бред, – что-то жирно зачеркивает.

– Что именно бред? – проявила я признаки жизни, хотя мне все сказали сидеть тихо и молчать в тряпочку.

– Вот сама послушай: Ты: «Виктор, а то, что вы кореец, вам не мешало в жизни? Я как еврейка знаю, что у евреев бывают трудности при приеме в институты и на работу. Как с этим обстоят дела у корейцев?»

Виктор Цой: «Нет, не было никаких особенных трудностей. Может быть, в детстве дразнили за форму глаз. Но это быстро прошло. Мой отец учился в институте, потом работал, никто его не притеснял. И мне никогда это не мешало. Я всегда чувствовал себя как все, и ко мне относились как ко всем».

– Ну, что это? Это в печать не пойдет, – и вычеркнул со смаком.

– Но почему, это хорошо, это национальный вопрос. И это показывает его самоощущение. У нас перестройка, в конце концов.

– Корейцы – это одно, а евреи – совсем другое, – ответил редактор либерального журнала. – Вот ты говоришь, евреев не принимают в институты и на работы некоторые. Это правильно с государственной точки зрения!

– В каком смысле «правильно»? Это называется государственный антисемитизм!

– И он необходим. Вот смотри: примут еврея в университет, всему научат, потратят на него государственные деньги, и немалые, потом возьмут на секретную работу. А он соберется и уедет в Израиль. И там все секреты наши выдаст. Так что это только разумная самозащита, дорогая Алиса. Государство должно уметь защищаться.

На это я не нашла что возразить, осталась сидеть с открытым ртом, а редактор, пользуясь моим замешательством, повычеркивал что-то еще и поменял в моих репликах обращение «Виктор» на фамильярное «Витя». Удовлетворенно отложил листки с напечатанным текстом и посмотрел на меня.

– Ну, что ж, неплохо для первого раза. Будем печатать. Поздравляю. Только вот что. Зачем ты дурью маешься, умная же девка? Что ты подписываешься «Алиса»? Как тебя зовут на самом деле? Таня? Аня? Юля? А? Маша, точно?

– Меня на самом деле зовут Алиса. С рождения. Родители так назвали, вернее, отец.

– Паспорт покажи.

Достаю из широких штанин свой серпастый– молоткастый – накося, выкуси!

– Гм, на самом деле Алиса. Ну, ладно, иди.

Вышла из его кабинета и зашла через коридор в «20-ю комнату».

Когда я вошла в комнату, меня все начали поздравлять, хлопали по спине, жали руку. Требовали в двадцатый раз все подробности разговоров с Цоем.

– Да, повезло же той женщине, которая его целует, – мечтательно сказала Таня, совсем молоденькая девчонка, так же как и я недавно прибившаяся к «20-й комнате». Все в голос засмеялись. Неприятные мысли улетучились.

Потом мы всей толпой пошли клеить листовки по поводу каких-то московских выборов. Нас остановила милиция, мы убегали, Рому Ширяева забрали в отделение. Звонили редактору, тот перезванивал Дементьеву – главреду «Юности», тот звонил в отделение, под утро Рому все-таки отпустили.

А еще через пару дней мы узнали, что из-за этой истории ни один наш материал в печать не пускают и «Юность» выйдет без «20-й комнаты».

– Перестройка открыла множество лазеек для недобитых советских диссидентов. Люди, насильственно депортированные в рок-лагерь из иных культурных слоев, начали возвращаться на круги своя. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я ничего не понимала. Громов продолжал вдохновенно вещать. Он вел меня на какой-то фестиваль и по дороге идеологически подковывал.

– Вот что такое все наше рок-движение? Условно говоря, оно состоит из трех компонентов, да? Во-первых, Рок. Если ты, дорогая Элси, присмотришься повнимательнее, то увидишь, что все они, почти без исключений, ломанулись к выглянувшему из-за туч солнцу советского социума, по дороге превращаясь под его лучами в попс. Ну, «Кино» – здесь самый яркий пример.

Во-вторых, Либерализм. Эти дождались-таки наконец своего звездного часа и кинулись в битву с Совком. Они говорят, чтобы покончить с чудовищем, я говорю – чтобы занять его место. Возникает подозрение, что многие бывшие «убежденные борцы с режимом» на деле просто борются за личное благополучие.

И, третье, Контркультура. Мы считаем, что существуем в непересекающихся с Совком плоскостях и, соответственно, у нас нет нужды конкурировать с его продукцией в лице всяких «Новых миров» и «Юностей». Контркультура почла за благо остаться на дне бутылки. – Громов внезапно остановился и уставился на меня. – Поэтому я, собственно, не понимаю этого твоего стремления вписаться в «Юность». Ты должна решить, с кем ты – с ними или с нами?