– Все! Это полное безумие, – твердо сказала мама. – Я не хочу, чтобы ты забивала себе голову всякой чушью, и выбрасываю все эти чужие глупости. Тебе они не нужны.

Собрала все в мешок и вышвырнула из квартиры.

Что же делать? Мама хотела, чтобы я начала ходить к репетитору по русскому языку. Я обратилась к бывшей однокласснице Наде Перовой, которая поступила на филфак. Та дала мне телефон репетиторши, которая ее подготовила и преподавала на их факультете.

Я договорилась с этой дамой об уроке. Ее квартира располагалась в старом московском переулке, в только что отреставрированном старинном доме. И что это была за квартира! Я таких еще не видела. Огромная, с высоченными потолками, широкими окнами и большими комнатами. В комнате, где проходили занятия, стоял деревянный стол, за которым запросто могли поместиться человек двадцать. Сама хозяйка дома вначале меня напугала. Она была одета в какой-то немыслимый бесформенный балахон, во рту не хватало нескольких зубов, а в руке дымилась папироса. Прямая противоположность моей маме – ухоженной, с красивыми волосами, в шубе, с кольцами. Мне со стороны было забавно наблюдать, как они оценивающе смерили друг друга глазами, и каждая ух как не понравилась другой.

«Ну, все, – подумала я. – Сейчас пойдет гнать про еврейское засилье…»

Ее звали Мария Константиновна. Она любезно пригласила нас в комнату и начала объяснять, что преподает только тем, кто поступает на филфак, и что для поступления на любой другой факультет никакой особой подготовки не требуется. Короче, вежливо выпроваживала нас. Мама особо не сопротивлялась. Но Перова сообщила мне, что эта дама творит чудеса даже с самыми бездарными абитуриентками из мажорских семейств, глупыми, нелюбознательными, ленивыми и чрезмерно уверенными в себе, поэтому я детально обрисовала Марии Константиновне мою ситуацию.

– Девочка, которая вообще не может писать, – в ней проснулся научный интерес, – ну, давайте посмотрим. Приходи через два дня. Но одна, без мамы. Я думаю, что она уже достаточно взрослая, чтобы быть самостоятельной, – сказала она маме. Мама только слегка усмехнулась в ответ.

Через два дня, когда я пришла на урок, за столом в комнате сидело человек десять, все девушки. Они готовились к устному экзамену по литературе, как мне показалось. Говорили о проблеме «лишнего человека» и еще что-то такое, очень умное, филологическое; все были уверены в себе – со стороны это походило скорее на сцену из фильма, чем на унылое занятие с репетитором.

– Алиса, а что ты думаешь на сей счет? Вот возьми ручку, напиши. Если тебя отвлекают разговоры, ты можешь выйти на кухню.

Глупости, которые с таким апломбом произносили будущие филологини, так разозлили меня, что я без возражений и отговорок вроде «Я же не умею!» пошла на кухню и там, на краю заставленного тарелками деревянного стола, стала что-то писать о лишних людях.

Когда я закончила писать, ученицы уже разошлись.

Прочитав написанное мной, Мария Константиновна сказала следующее – я запомнила, потому что эти слова изменили мою жизнь:

– Алиса, мне тебя учить нечему. Ты прекрасно пишешь. У тебя есть свои мысли и есть свой стиль изложения этих мыслей. Ты должна писать…

Больше я не взяла ни одного урока. За вступительное сочинение я получила «пять». Но с тех пор я ничего не писала, если не считать тех писем в «Юности». Они, правда, говорили, что пишу я хорошо и у меня есть свой стиль. Так что я решила: главное – вера в себя. Как-нибудь справлюсь с интервью, тем более что много самой там писать не надо.

Ночь в «Красной стреле» я провела без сна – все представляла себе предстоящий разговор с Цоем. Бесконечно прокручивала в голове вопросы, тренировалась пользоваться навороченным японским диктофоном, который мне дал Костя. Вроде бы все было неплохо и я успокаивалась на короткое время, но потом червь сомнения опять начинал терзать мою душу. Очень не хотелось опозориться, не хотелось выглядеть смешной и наивной, и я в энный раз повторяла вопросы и жала на кнопки.

Женя Розенталь, к которой меня направил Громов, жила прямо на Невском. Огромные комнаты, высоченные потолки, камины, лепнина и кариатиды, арки, настоящий концертный рояль посреди гостиной соседствовали с приметами чуть ли не блокадной нищеты. Женина мама давала уроки игры на фортепиано, и пока мы с Женькой на кухне быстро обменивались первыми приветствиями и потихоньку присматривались друг к другу, из комнаты доносились громовые раскаты Прокофьева.

– Мама преподает в музыкальном училище, – сказала Женя. – Иногда ученики приходят к нам домой.

Женька и ее подруга Аня убедили меня в том, что я не единственная приличная еврейская девочка, повернутая на роке. Они были еще более еврейскими и намного более интеллигентными, прямо-таки рафинированными.

Они повели меня в легендарный «Сайгон».

– Сейчас там никого нет, мы там уже давно не тусуемся. Туда только туристы теперь ходят. Но тебе, наверное, будет интересно посмотреть.

Я им не стала рассказывать, что уже ездила в Питер, побывала, как дура, и в «Сайгоне», где никого и ничего, конечно же, не увидела. Вместо этого спросила:

– Где же теперь все?

– В «Огрызке».

«Огрызок» оказался довольно невзрачной забегаловкой на Невском; кроме кофе и слоечек, там ничего больше не было – зато кофе был вкусным, а народ действительно тусовался. В «Огрызке» к нам присоединилась еще пара человек, а потом мы все вместе пошли на встречу к Андрею Бурляеву, редактору журнала ленинградского рок-клуба. Он рассматривал меня с интересом – они все смотрели на меня с каким-то непонятным выражением, и я чувствовала, что их интерес не связан с предстоящим мне интервью. В конце концов, они уже порядочно тусовались в рок-клубе и знали всех и вся. Скорее их интересовал Громов. Бурляев расспрашивал, где я с ним познакомилась, сколько времени мы знакомы и тому подобное.

Бурляев объяснил мне, как доехать до Цоя, и дал пару советов, как и о чем говорить.

– Даже не думай с ним говорить о годах подполья. Он об этом и слышать не хочет. Хочет все это забыть. Начинает новый период. Он нас, старых рок-журналистов, к себе даже близко не подпускает. Говорит, у нас слишком много багажа.

– «Багаж» – в смысле что вы помните, как все было?

– Ага. А ты быстро врубаешься. Теперь я понимаю…

– Понимаешь что?

– Громов звонил, просил тебя встретить, не пугать. Научить уму-разуму. Мне было интересно посмотреть на его новую девушку.

– Я – не его девушка.

– Ага, – Бурляев лукаво прищурился на меня. Они все переглянулись. – Ладно. У тебя с Цоем на когда назначена «стрелка»?

– На четыре.

– Это уже скоро, если ехать в метро – минут сорок. А ты ему звонила?

– Ну, тогда, когда мы разговаривали и договорились.

– Сто лет назад? Да он мог забыть. Он теперь такой стал – его может запросто и дома не быть. Позвони ему сейчас.

Я набрала номер, они окружили меня, дыша в затылок, – а еще изображали крутизну и незаинтересованность. С ними Цой разговаривать не хочет, а со мной – готов. Мои акции росли.

– Виктор, здравствуйте. Это Алиса. Журналистка из «Юности».

– А, здравствуйте.

– Виктор, вы помните, что мы договаривались встретиться и поговорить сегодня?

– Да, я помню, но вы пропали куда-то, я думал, что все отменилось. Я сегодня не смогу. Давайте завтра созвонимся и решим точно когда.

– Но я же в Москве живу, я специально для этого приехала в Питер. У меня на сегодня обратный билет.

Пауза.

– Может быть, все-таки сегодня получится? Попозже? – я практически умоляла его.

– Ну, я не знаю… – сердце у меня оборвалось. «Ну, все, – подумала я, – облом».

– Ладно, давайте приезжайте прямо сейчас.

– Вот видишь, как выгодно быть молоденькой девушкой, – снисходительно произнес Бурляев. – Если бы мне дали от ворот поворот, я бы и спорить не стал, потому как смысла нет. А ты поплакалась: «Ой, Витя, я такая маленькая, такая беззащитная, пожалуйста, пожалуйста», и он не смог устоять.