В следующий раз мама Ковальчук пришла в школу, когда Лена подралась в раздевалке с Рыбкиной. По какому поводу возникла ссора, никто не знал, но они обе уже были в зимних пальто, когда между ними завязалась драка. В основном они трясли друг друга за полы, но как-то так получилось, что Рыбкина схватила Ковальчук за шиворот и сильно тряхнула. Пальтишко было стареньким, нитки с хрустом лопнули, и воротник немного порвался.

– Ой! – сказали обе одновременно.

– Ты что? Ведь мама заметит! Мне придется все ей рассказать!

– Ой, Леночка, не говори, ведь совсем чуть-чуть оторвался. Пойдем ко мне, моя мама пришьет, – стала умолять Рыбкина.

– Я не могу к тебе идти, она меня убьет. Я должна сразу идти домой после школы.

На следующий день в школу Рыбкина не пришла. Мама Ковальчук стояла во дворе и смотрела, как наш класс выходит из школы. Рыбкину она не увидела, поэтому, взяв Лену за руку, она ушла домой. На следующий день история повторилась. Но в конце концов Рыбкина все-таки появилась в школе. День прошел спокойно, мама Ковальчук не показывалась. Прозвенел последний звонок, все гурьбой ломанулись в раздевалку. И тут появилась Она – грозная мстительница. Рыбкина замерла, глядя на нее, как кролик на удава.

– Где твое пальто, Наташа? – тихим зловещим голосом спросила мама Ковальчук.

Рыбкина кивнула на свое новое дорогое пальто с капюшоном и меховым воротником (мечта всех советских девочек, между прочим, у меня такого не было).

Мама Ковальчук схватила пальто и попыталась оторвать рукав. Тот, однако, был пришит крепко и отрываться не хотел. Тогда она бросила пальто на пол, наступила на него ногами и потянула рукав изо всех сил; выдрала его с мясом и бросила в рыдающую Рыбкину.

– На, возьми! Будешь знать, как обижать мою Леночку!

Потом было побоище между мамой Ковальчук и мамой Рыбкиной. Рыбкина-старшая пришла под окна Ковальчук с пальто и оторванным рукавом, потрясая ими как знаменем и проклиная Ковальчук, ее маму и всю их семью до десятого колена.

– Ковальчук, старая ты проститутка! Что же ты творишь?! Это пальто стоило мне месячную зарплату, а ты порвала, да так, что назад не пришьешь! Отдавай деньги, сука!

– Я проститутка?!!! Рыбкина, не срамись! Весь район знает, что ты водишь к себе ебарей! Все со счета сбились! – прокричала мама Ковальчук, высунувшись из окна по пояс.

– Ну и что? Мне это для здоровья надо! Я денег, как ты, не беру!

Тут мама Ковальчук выскочила из подъезда и навешала маме Рыбкиной по первое число, хоть та и была выше ее почти вдвое. Все закончилось полной капитуляцией Рыбкиной, которая, лежа в снегу на спине, моляще протягивала оторванный рукав маме Ковальчук.

С начала учебного года прошло несколько месяцев, а у нас все не было уроков труда. Наконец привели новую училку с запоминающейся фамилией Зверуха. На первые уроки я не ходила, но девки рассказывали интересные истории о Зверухе, и как-то раз мы с Мариной решили посмотреть, что же там происходит. Ничего интересного, впрочем, не было – обычная совковая дребедень. Тоска зеленая. Мы с Мариной, чтобы как-то убить время до конца урока, лениво препирались со Зверухой, веселя самих себя и класс. Лене Ковальчук тоже было скучно. Она встала из-за стола и пересела за швейную машинку.

– Ковальчук, отойди немедленно от машинки. Сядь на свое место, – строго сказала Зверуха.

– Не-а, – как всегда нагло ответила неуязвимая Ковальчук.

– Ковальчук, я повторять не буду. Не смей трогать машинку, она совсем новая, только на прошлой неделе привезли.

– Вот я и попробую. Да вы не волнуйтесь, я хорошо шить умею.

– Никто на ней шить не будет. Она здесь не для того стоит! – переходя на визгливые ноты, прокричала Зверуха, начиная звереть.

Тут мы с Мариной не выдержали и вмешались.

– Вот забавно, – сказала я, – какого же лешего она стоит в кабинете труда, если не для того, чтобы на ней шили? А, Марин, ты как считаешь?

– Я думаю, что ее купили и привезли, чтобы мы научились шить. Пора уже нам научиться чему-то стоящему. А то так вся жизнь пройдет… – философски заметила Марина.

В ответ на эти слова Ковальчук с силой начала давить на педаль и крутить колесо. Машина приятно застрекотала. Зверуха, задохнувшись от возмущения, закудахтала, подскочила к Ковальчук и ударила ту по руке.

– Не смей! Прекрати ломать школьное имущество!

Все на секунду замерли. Ковальчук вначале даже не поверила, что это произошло на самом деле. Она в остолбенении смотрела то на свою руку, то на нас, вскочивших со своих мест, чтобы получше все разглядеть.

– Ой, она меня ударила! – у Ковальчук наконец-то прорезался голос. – Вы видели, она меня ударила по руке!

– Успокойся, Ковальчук! – снисходительно сказала Зверуха, еще не знающая, что на нее надвигается.

– Она мне руку сломала! Открытый перелом! Посмотрите, вся рука красная! – голосила Ковальчук, размахивая перед нами своей огромной красной лапищей.

– Замолчи, Ковальчук! Прекрати хулиганить, сядь на место, – пыталась завладеть ситуацией Зверуха.

– Вы еще пожалеете! Я все маме скажу! – зловеще предупредила Ковальчук.

– Да говори хоть маме, хоть папе… римскому. Я ничьих мам не боюсь.

– Вы мою маму не видели! Вы когда мою маму увидите – вы в обморок упадете! – И с этими пророческими словами Ковальчук выскочила из класса. Не прошло и пяти минут, как в класс торопливо вошли директор, завуч и сама Ковальчук.

– Так, Лена нам рассказала, что произошло. Мы просим вас перед ней извиниться, – с порога сказал директор.

У Зверухи просто отвисла челюсть – в буквальном смысле.

– Чего? – только и сказала она, вылупив глаза на директора. Тот был непреклонен.

– Вы ударили Лену по руке? Ударили?

– Да, но…

– В советской школе, тем более в моей школе, детей не бьют. Если вы не хотите последствий…

– Но… я сейчас объясню… Все было не так…

– Надо просить прощения.

– Да вы смеетесь, что ли, надо мной? С какой это стати я буду просить прощения у нее?! Она – нахалка, хамила и ломала машинку. Если хотите жаловаться в РОНО, пожалуйста, я – член партии, мы посмотрим, что там решат.

Тут, увидев, что коса нашла на камень, решила вмешаться Лыска, наша завуч. Она отозвала Зверуху в сторонку и стала тихим голосом ей что-то втолковывать. Мне было любопытно до смерти, поэтому я, сделав вид, что у меня упала ручка, подобралась на коленках к ним поближе. Всего разговора я не услышала, но отдельные слова, долетавшие до меня, не оставляли сомнений в происходящем.

– Дорогая… поймите… совершенно сумасшедшая… Бесполезно связываться… У нее справка… Будет только хуже…. Всех замучает… ничего не поделаешь… Отвязаться и плюнуть… Мы подумаем… как вам компенсировать…

Зверуха, вся покраснев, пыталась настоять на своем.

– Это просто неслыханно! – с возмущением говорила она. – Я… просить прощения у нахалки… никогда в жизни… сяду в тюрьму…

К ним подошел директор, злой как собака, и, не понижая голоса, с досадой проговорил:

– Какая, к чертям собачьим, тюрьма! При чем здесь тюрьма? Чего тут городить драму? Надо попросить прощения у девчонки, чтобы мать ее припадочная нас всех не перерезала по одному!

Лыска, качая головой, показала ему глазами на притихший класс. Тут и меня заметили.

– А ты чего здесь ползаешь? Сядь на место!

Пришлось ретироваться.

Через какое-то время уговоры подействовали. Директор и Лыска, взяв Зверуху под обе руки, подвели, вернее, подтащили ее к Ковальчук.

Зверуха открыла рот, но слова не шли у нее из глотки.

– Лена! – проникновенно сказала за нее Лыска и толкнула Зверуху в бок.

– Ты, это, ну, того самого, короче, сама понимаешь, – чуть слышно, не глядя на довольную Ковальчук, прошелестела Зверуха.

– Чего? – улыбаясь во все свое широкое лицо, спросила Лена. Она явно наслаждалась каждой секундой.