Наступила долгая, глубокая и выжидающая пауза. Затем Контент ответил своим спокойным голосом в твердой, но скромной манере, которая редко ему изменяла:
— Рука, державшая весы, справедлива и нашла в нас недостаточность. Тот, кто заставил цвести дикую природу, сделал невежественных варваров орудием своей воли. Он остановил время нашего благоденствия, дабы мы вспомнили, что он — Господь. Он говорил в образе смерча, но своим милосердием даровал, чтобы наши уши узнали его голос.
Когда сын умолк, проблеск удовлетворения промелькнул на лице Пуританина. Затем его глаза вопросительно обратились на Руфь, сидевшую среди своих служанок как воплощение женской печали. Общий интерес, казалось, заставил все маленькое собрание затаить дыхание, и сочувствие было ощутимо почти так же, как и любопытство, когда каждый из присутствующих украдкой бросал взгляд на ее кроткое, но бледное лицо. Глаза матери серьезно и без слез созерцали грустное зрелище, представшее перед ними. Они бессознательно искали среди усохших и бесформенных смертных останков, что лежали у ее ног, хоть какие-то намеки на херувима, которого она потеряла. Она вздрогнула, и после внутренней борьбы ее мягкий голос прозвучал так тихо, что даже люди, находившиеся к ней ближе всех, едва смогли уловить слова:
— Господь дал, Господь и взял. Да будет благословенно его святое имя!
— Теперь я знаю, что Тот, кто поразил меня, милостив, ибо наказывает тех, кого любит, — сказал Марк Хиткоут, поднявшись с достоинством, чтобы обратиться к домочадцам. — Наша жизнь есть жизнь в гордыне. Молодым свойственно расти дерзкими, а человек в годах говорит в сердце своем: пребывать здесь — благо. Тот, кто восседает на небеси, — страшная тайна для нас. Небо — его трон, и он сотворил землю как его подножие. Не позволяйте, чтобы тщеславие слабых разумом пыталось понять это, ибо «кто, в ком есть дыхание жизни, жил пред холмами? ». Узы воплощенного зла, Сатаны, и сынов Велиала развязаны, чтобы вера избранных могла очиститься, дабы их имена, записанные с самого сотворения Земли, могли быть прочтены письменами из чистого золота. Время человека всего лишь миг в отсчете того, чья жизнь — вечность, а Земля — временная обитель!
Кости еще вчера смелого, молодого и сильного лежат у наших ног. Никто не знает, что может принести следующий час. Это случилось в одну-единственную ночь, дети мои. Те, чьи голоса слышались в моих покоях, ныне безгласны, а те, кто так недавно радовался, пребывают в горести. Однако это вроде бы зло было наслано, дабы из него родилось добро. Мы живем в дикой и отдаленной местности, — продолжал он, незаметно позволив своим мыслям обратиться на более скорбные детали их несчастья. — Наш земной дом находится далеко. Сюда нас привел пламенеющий столп Истины, и, однако, козни преследующих нас не преминули появиться следом. Бездомный и гонимый, подобно оленю, преследуемому охотниками, снова принужден бежать. Звездный купол служит нам вместо кровли. Больше никто из нас не может медлить, чтобы втайне совершить обряд в этих стенах. Но тропа твердого в вере, хотя и полная терний, ведет к покою, и последнее упокоение праведного никогда не омрачает тревога. Тот, кто претерпел голод, жажду и страдания плоти во имя истины, знает, как вознаградить, и часы телесных мучений не будут сочтены томительными для того, чья цель — мир праведного.
Резкие черты незнакомца посуровели более обычного, и пока Пуританин продолжал, ладонь, покоившаяся на рукояти пистолета, так сжала оружие, что пальцы словно погрузились в дерево. Однако он поклонился, как бы признавая обращенный к нему лично намек, и остался безмолвным.
— Если кто-то скорбит о смерти тех, что пожертвовали своей жизнью в сражении, как это дозволено, ради защиты жизни и жилища, — продолжил Марк Хиткоут, глядя на женщину возле себя, — пусть тот вспомнит, что его дни были сочтены от самого сотворения мира и что даже птаха не упадет вниз, если это не отвечает целям мудрости. Пусть же свершившееся напомнит нам о тщете жизни, дабы мы могли познать, как просто стать бессмертным. Если юноша оказался повержен, подобно срезанной траве, он пал от серпа Того, кто лучше знает, когда начинать сбор урожая в свои вечные житницы. Хотя душа, привязанная к его душе, как слабая женщина, жаждет опереться на силу мужчины и скорбит о его смерти, пусть ее скорбь сочетается с радостью.
Судорожное рыданье вырвалось из груди служанки, которая, как все знали, была помолвлена с одним из убитых, и это на минуту прервало речь Марка. Когда снова установилась тишина, он продолжил, а тема благодаря вполне естественной ассоциации заставила его упомянуть о своей собственной скорби:
— Смерть не миновала и моего дома. Ее стрела упала тем тяжелее, что поразила ту, которая, подобно павшим здесь, гордилась своей молодостью, а ее душа радовалась первой радостью рождения ребенка мужского пола! Ты, что восседаешь в горних высях! — добавил он, возведя потухший и без слезинки взгляд к небу. — Ты знаешь, как тяжек был этот удар, и ты предначертал борения угнетенной души. Бремя не было сочтено чересчур тяжким, чтобы его нельзя было перенести. Жертвы оказалось недостаточно. Мирское вновь обрело главенство в моем сердце. Ты даровал нам воплощение невинности и прелести, обитающих на небесах, и ты же отобрал его, чтобы мы могли познать твое могущество. Мы склоняемся перед этим приговором. Если ты призвал наше дитя в обитель блаженства, оно целиком твое, и мы не смеем роптать. Но если ты все же оставил ее блуждать странницей по жизни, мы доверяемся твоей доброте. Она из многострадального народа, и ты не захочешь покинуть ее среди пребывающих в слепоте язычников. Она твоя, она целиком твоя, Царю Небесный! Но ты все же допустил, чтобы наши сердца томились по ней со всей силой земной любви. Мы ждем какого-нибудь дальнейшего изъявления твоей воли, дабы знать, высохнут ли источники нашей любви в уверенности, что она отмечена твоей благодатью… (жгучие слезы катились по щекам бледной и застывшей матери)… или же надежда, нет, долг перед тобой призывает вмешаться тех, кто привязан к ней узами телесной нежности. Когда самый тяжкий удар постиг разбитую душу одинокого и забытого странника в чуждой и дикой земле, он не отверг отпрыска, коего ты по воле своей даровал ему вместо той, которую призвал к себе. И теперь, когда дитя стало мужчиной, он, как некогда Авраам, тоже кладет свое любимое дитя как добровольную жертву у твоих ног. Поступай с ним, как твоей никогда не ошибающейся мудрости кажется наилучшим.
Эти слова были прерваны тяжким стоном, исторгнутым из груди Контента. Воцарилась глубокая тишина, но когда собравшиеся осмелились бросить взгляд сочувствия и благоговейного страха на осиротевшего отца, они увидели, что он поднялся на ноги и стоит, пристально глядя на говорящего, словно желая понять наравне с остальными, откуда может исходить голос такой муки. Пуританин возобновил свою речь, но его голос прерывался, и на мгновение слушатели были подавлены зрелищем пожилого и достойного мужчины, убитого горем. Осознав свою слабость, старый человек перестал говорить в духе проповеди и обратился к молитве. Постепенно его голос снова стал чистым, твердым и внятным, и молитва завершилась среди глубокой и благочестивой умиротворенности.
После выполнения этого предварительного обряда простая церемония была доведена до конца. Останки в торжественном молчании опустили в могилу, и молодые люди быстро засыпали ее землей. Затем Марк Хиткоут громко призвал благословение Божие на своих домочадцев и, склонившись телом, как до того душою, перед волей небес, подал знак семейству уходить.
Состоявшийся вслед за тем разговор произошел над местом упокоения мертвых. Рука незнакомца твердо легла на руку Пуританина, и суровое самообладание обоих, казалось, отступило перед скорбным выражением чувства дружбы, которая прошла через такое множество испытаний.
— Ты знаешь, что я не могу задерживаться, — сказал первый из них, словно отвечая некоему высказанному желанию своего сотоварища. — Они принесли бы меня в жертву молоху своего тщеславия. И все же я хотел бы остаться до тех пор, пока не спадет бремя этого тяжкого удара. Я нашел тебя в мире и покое, а покидаю в пучине страданий!
